Симадзаки Тосон - Нарушенный завет

Хотя директор держался в высшей степени приветливо, Усимацу всё же чувствовал в его словах какую-то фальшь.

— Только не забудь оставить заявление; так уж полагается по правилам, — добавил директор.

Усимацу поспешил домой, в Рэнгэдзи. Жена настоятеля и Осио выбежали ему навстречу и стали расспрашивать про телеграмму.

— Да, но как всё это ни грустно, вам следует поесть. Ведь вы ещё не завтракали, — сказала вдруг окусама.

— Да, да, — подхватила Осио.

— Сэгава-сан, прошу вас, идите собирайтесь, а завтрак я мигом приготовлю. Жаль, что нам нечего дать вам в дорогу… Может, лососину зажарить?

Обливаясь слезами, окусама суетливо забегала по комнате. Долгая затворническая жизнь сделала её чувствительной к чужому горю.

— Наму амида Буцу, — шептала про себя эта непостриженная монахиня.

Усимацу поднялся к себе в комнату и стал поспешно собираться в дорогу. Ехать приходилось налегке, без всякого багажа, без подарков — было не до этого. Он облачился в тёплый костюм из грубой ткани, вытканной для него тёткой, и не успел ещё завязать тесёмки на гетрах, как в комнату вошла служанка Кэсадзи, неся столик с едой, а следом за ней — Осио. Усимацу подсел к столику, а Осио старательно накладывала еду ему на тарелку. Его и радовало и в то же время смущало такое внимание со стороны девушек. Обычно служанки приносили еду и уходили. Сегодня Осио была не так робка, как обычно, и ему показалось, что она перестала его бояться. Видно, она убедилась в том, что он искренне расположен к её отцу Кэйносину, и её робость сама собой прошла. Теперь, прислуживая Усимацу, она расспрашивала его о семье, осведомилась, есть ли у него мать.

— У меня нет матери, — просто, по-мужски сказал Усимацу. — Она скончалась, когда мне было восемь лет. Я даже почти её не помню. В сущности, я и не знаю по-настоящему, что такое мать. Да и с отцом мне тоже пришлось быть мало — последние шесть-семь лет жили всё больше врозь. Он был уже в летах — немного старше вашего отца, но очень крепкий. Может быть, такие здоровые люди легче поддаются болезни… Так что, видите, я всегда был вдали от родителей. Так что, Осио-сан, мы с вами, пожалуй, в этом товарищи…

На глазах Осио заблестели слёзы. Тринадцати лет отец отдал её в храм, и с тех пор она жила с ним врозь. Мать умерла, когда Осио была ещё совсем маленькой. «Вдали от родителей» — это можно было сказать и про неё. При мысли о том, в каком бедственном положении пребывает её семья, Осио слегка покраснела и молча потупилась.

Усимацу глядел на Осио и пытался представить себе её покойную мать. Он вспомнил, как сказал Кэйносин: «Как взгляну на неё, сразу так и вижу перед собой жену». И ещё: «Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всём полагалась на мужа». Наверно, и та была застенчивой, как Осио, в любую минуту готовой заплакать и так же, как Осио, каждый раз выглядела по-иному, — то казалась дурнушкой, то красавицей; порой лицо у неё было бледное до желтизны, ни кровинки, а в другой раз в нём соединялась белизна цветка с ярким природным румянцем, и оно казалось свежим, нежным, исполненным жизненных соков. Так, глядя на Осио, он пытался представить себе облик её матери. Северянину Усимацу очень нравились простота и живость, свойственные местным женщинам.

Закончив сборы, Усимацу спустился в большую комнату и выпил вместе со всеми чаю. Окусама вручила ему новые деревянные чётки — это был её прощальный подарок. Усимацу надел соломенные сандалии, сплетённые Сётой, и, напутствуемый сочувственными фразами, вышел из ворот Рэнгэдзи.

Это было незабываемо грустное путешествие. Когда Усимацу, шагая по берегу Тикумы, вспоминал свою последнюю поездку домой летом позапрошлого года, ему казалось, что тот Усимацу и этот, который теперь возвращается в родные места, во многом уже разные люди. Неполные три года — как будто не такой долгий срок, но для Усимацу это было время, когда его жизнь претерпела значительные перемены. Есть люди, которые легко и плавно переходят из одной полосы жизни в другую: у Усимацу же произошёл подлинный духовный переворот; он наступил неожиданно, сразу, и Усимацу глубоко его переживал. Вдыхая полной грудью свежий сухой воздух, он шёл, погруженный в размышления. Им овладел страх за свою судьбу, его обуревали горькие мысли о превратностях судьбы. А река Тикума, жёлто-зелёная, мутная, спокойно несла свои воды к далёкому морю. Засохшие заросли ивняка вдоль речных берегов, весь окружающий пейзаж — всё было прежним — таким же, как в те далёкие времена. И это с особенной болью отмечал взгляд Усимацу. Порой ему хотелось дать волю слезам, бросившись на сухую траву у края дороги. Ему казалось, что слёзы уймут невыносимую боль, сжимавшую ему грудь. Увы, его душу поглотил такой гнетущий мрак, что при всём желании плакать он не мог.

Немало путников попалось навстречу Усимацу. Одни брели, подобно бездомным, голодным собакам, на всём их облике лежала печать крайней нищеты; других, хотя они и шли босиком, в запылённой одежде, молено было принять за людей, скитающихся в поисках работы. Довелось Усимацу повстречать и паломников, замаливавших в святых местах свои грехи; их лица были обожжены солнцем, они распевали жалобные песни и позванивали колокольчиками, превращая тяготы своего долгого пути в подвижничество. Мимо прошла труппа жалких бродячих комедиантов в больших соломенных шляпах: разыгрывая маленькие любовные сценки, они клянчат у случайных зрителей мелкие монеты. Усимацу приглядывался ко всем этим людям, мысленно сравнивал их нелёгкую долю со своей и завидовал им: как ни трудна их жизнь, она всё-таки легче его безотрадной судьбы.

Чем больше Усимацу удалялся от Ииямы, тем больше он ощущал вольный простор родного края. В лучах сверкающего солнца он шагал по серому шоссе Хоккоку, то подымаясь в гору, то спускаясь мимо Тутовых садов в долину, то пересекая протянувшиеся вдоль дороги селения, и когда по телу у него заструился пот, во рту пересохло, штаны посерели от пыли, только тогда он почувствовал, что немного воспрянул духом. По обеим сторонам дороги росла хурма, ветки деревьев сгибались под тяжестью оранжевых плодов; стебли проса клонили к земле свои пышные метёлки; сквозь вьющуюся зелень проглядывали плотные стручки бобов; на убранных полях кое-где зеленели редкие ростки пшеницы. Там и сям слышались песни крестьян и перекрывавшее их многоголосое пение птиц. Наступил, как говорят горные жители, «малый июнь». Прекрасной казалась в этот яркий солнечный день горная цепь Косядзан; в глубоких долинах поднимались столбики синего дыма — это крестьяне жгли уголь.

Возле посёлка Канадзава Усимацу нагнал рикша, который вёз какого-то элегантного господина. Присмотревшись, Усимацу узнал в нём Такаянаги, того самого кандидата в депутаты парламента, который выступал в их школе с речью в день рождения императора. Приближались выборы, и кандидаты были заняты пропагандой своей программы. Вероятно, Такаянаги объезжал свой округ с этой целью. Он величественно проследовал мимо Усимацу, искоса взглянув на него, но не поклонился. Проехав немного, Такаянаги оглянулся, однако не выказал никакого внимания к Усимацу.