Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей

– Кажется, подцепили вы меня на крючок. Боюсь, несдобровать мне. А нельзя ли получить сегодня полный список?

– Лучше завтра, и завтра будет полнее.

– Понимай так, что все заказы перейдут к нам?

– Если поладим.

– Да вы, приятель, своего хозяина за горло держите! Сойдет вам это с рук?

– Там видно будет.

– Ну, что ж, до завтра я, может быть, успею заглянуть – к усладе коммивояжеров. А вы, братец, видать, не мужчина, глыба льда. Такая, скажу вам, дамочка!

– Подруга моей жены.

– Вот оно что! Понятно. Слишком близко к дому не разгуляешься. Хитрец вы. Теперь-то уж я это понял. Шесть процентов. Ай-ай-ай! Значит, завтра утром.

– Если успею, может быть, сегодня к концу дня.

– Нет, давайте уж завтра утром.

В субботу покупатели шли пачками. Сегодня, во вторник, темп торговли был совсем другой. Люди не торопились. Им хотелось поговорить о событиях, разыгравшихся в городе. Они восклицали: как это прискорбно, отвратительно, ужасно, позорно, – но вместе с тем упивались всем этим. У нас в городе давно такого не случалось. И хоть бы кто-нибудь обмолвился словом о предстоящем съезде демократической партии в Лос-Анджелесе! Правда, Нью-Бэйтаун республиканский город, но у нас вообще больше интересуются тем, что нам ближе. Тех людей, на могилах которых мы сейчас плясали, каждый из нас хорошо знал.

Часов в двенадцать в лавку вошел Стонуолл Джексон, какой-то усталый, грустный.

Я поставил на прилавок байку с маслом и куском проволоки выудил оттуда револьвер.

– Вот, начальник. Избавьте меня от этой улики. Она мне покоя не дает.

– Протрите его чем-нибудь. Глядите-ка. Ведь это «айвер-джонсон», старого образца. У вас есть кто-нибудь, кто может побыть в лавке?

– Нет.

– А где Марулло?

– Он уехал.

– Придется вам ненадолго закрыть торговлю.

– Что случилось, начальник?

– Да такое дело… сынишка Чарли Прайора убежал сегодня утром из дому. Чего-нибудь выпить похолоднее у вас не найдется?

– Все что угодно. Оранжад, крем-сода, лимонад, кока-кола?

– Ну, лимонаду. Чарли у нас чудной какой-то. Его сынишке Тому восемь лет. Он решил, что весь мир против него, надо убегать из дому и податься в пираты. Другой на месте Чарли всыпал бы ему горячих, а Чарли – нет. Ну что же вы, откройте лимонад.

– Простите. Вот, пожалуйста. Чарли славный малый, но при чем тут я?

– Да ведь у него не как у людей. Он решил, что лучший способ вылечить Тома от его фантазий – это помочь ему… И вот они позавтракали, закатали подушку в одеяло и наготовили гору всякой еды. Том хотел взять с собой японский меч, на случай если понадобится обороняться, но он длинный, волочится. Помирился на штыке. Чарли сажает его в машину и отвозит за город, чтобы стартовал оттуда. А высадил он его у тейлоровского луга, – там, где раньше была усадьба Тейлоров… вы ведь знаете. Случилось это сегодня часов в девять утра. Чарли не сразу уехал, последил издали за своим сынком. Первое, что тот сделал, это сел и за один присест умял шесть сандвичей и два крутых яйца. Потом пошел через тейлоровский луг со своим узелком, штык в руке, а Чарли уехал.

Вот оно. Я знал, о чем он, я знал. И вздохнул чуть ли не с облегчением, что наконец одолею это.

– Часов около одиннадцати мальчишка с ревом выбежал на дорогу, остановил какую-то машину, и его подвезли домой.

– Стони, я догадываюсь. Дэнни?

– Что поделаешь… да. В погребе старого дома. Ящик виски, пустых бутылок только две, и склянка со снотворными таблетками. Я сам не рад обращаться к вам с такой просьбой, Ит. Он долго там пролежал, и что-то у него с лицом. Кошки, наверно, потрудились. Вы не припомните, какие-нибудь рубцы или отметины у него были?

– Я не хочу на него смотреть, начальник.

– Кто захочет? Так как же, рубцы были?

– На левой ноге повыше колена должен быть шрам… он напоролся на колючую проволоку. И еще… – Я засучил рукав. – Еще вот такая же татуировка-сердце. Мы с ним вместе это сделали, когда были совсем мальчишками. Нацарапали рисунок бритвенным лезвием, а потом втерли туда чернила. До сих пор осталось. Видите?

– Да… это годится. А еще что?

– Еще большой шрам на левом боку после удаления части ребра. Он болел плевритом, теперешних средств тогда не было, и ему вставляли дренажную трубку.

– Ну, если удалена часть ребра, тогда этого достаточно. Я даже не пойду туда. Пусть следователь сам побеспокоится, оторвет зад от стула. Вам придется присягнуть насчет этих отметин.

– Хорошо. Только не заставляйте меня смотреть на него. Он… вы же знаете, Стони, мы с ним были друзьями.

– Знаю, Ит. Слушайте, что это говорят, будто вас прочат в мэры?

– Первый раз слышу. Начальник… побудьте здесь минуты две.

– Мне надо идти.

– Две минуты, пока я сбегаю напротив и выпью чего-нибудь.

– А! Понимаю! Ну конечно! Бегите, бегите! С новым мэром надо ладить.

Я выпил там и еще прихватил бутылку с собой. Когда Стони ушел, я написал на куске картонки печатными буквами: «Вернусь в два», – запер дверь и спустил шторы.

Я сел на кожаную коробку из-под шляпы, стоявшую за холодильником, и долго сидел в своей лавке – в своей собственной лавке, окутанной зеленоватым сумраком.

Без десяти минут три я вышел через боковую дверь, завернул за угол и поднялся в банк. Морфи, сидевший в своей металлической клетке, принял в окошечко пачку денег, чеки, желтый пакет и заполненные ордера. Потом, придерживая рогаткой пальцев раскрытые банковские книжки и шурша стальным пером, стал вписывать туда мелкие квадратики цифр. Пододвинув книжки ко мне, он посмотрел на меня, казалось бы, затуманенным, но пристальным взглядом.

– Я не хочу об этом говорить, Итен. Я знаю, что он был вашим другом.

– Спасибо.

– Торопитесь, а то не миновать вам встречи с мозговым трестом.

Но было уже поздно. Кто знает, может, Морфи успел дать сигнал. Дверь с матовым стеклом распахнулась, и мистер Бейкер, аккуратный, поджарый, седенький, спокойно сказал:

– Вы не зайдете ко мне, Итен?

Стоит ли откладывать? Я вошел в его матовый приют, и он так тихо притворил за мной дверь, что даже замок не щелкнул. Стол в кабинете был накрыт стеклом, под которым лежал листок с телефонными номерами. Возле его кресла с высокой спинкой, точно двойняшки-телята, стояли два кресла для посетителей. Они были удобные, но приземистые, немного ниже, чем директорское кресло. Когда я сел, мне пришлось смотреть на мистера Бейкера снизу вверх, и это придало мне просительный вид.

– Печально.

– Да.

– Но не вините одного себя. Вероятно, дело к тому и шло.

– Вероятно.

– Не сомневаюсь, что вы желали добра своему другу.

– Я считал, что это ему поможет.

– Да, конечно.

Ненависть подступала мне к горлу, как желчь, и я чувствовал не столько злобу, сколько отвращение.