Мартин Нексе - Дитте - дитя человеческое

И старуха Расмуссен накинула на себя через голову еще одну юбку, да вдруг и застряла в ней, — юбка не двигалась ни вниз, ни вверх. Это частенько случалось, к великой потехе ребятишек. Виноваты были старые плечи, которые от ревматизма и подагры совсем окостенели я вдруг отказывались действовать как раз, когда руки были подняты кверху. Так старуха и стояла с шерстяной юбкой на голове, ничего не видя кругом.

— Где вы, милые детки? — спросила она, притворяясь испуганной.

— Мы здесь! Меня зовут Анна Свенсен, а Петера просто Петер, — он безродный. Видишь ты нас? — серьезно говорила сестренка.

— Нет, но зато я вижу небо, — сказала старуха, стараясь стянуть юбку вниз. — И вижу, как Пер-Голяк едет верхом на черте… нет, на спине участкового попечителя о бедных! Эх, кабы огрел он хорошенько черта кнутом! Да уж больно добр он, простофиля.

— Посмотри-ка еще! Куда они поедут — к господу богу?

Но тут юбка съехала на свое место, и смотреть было уже поздно. Но хорошо, кабы Пер-Голяк добрался до господа бога и пожаловался на попечителя. И будь еще старуха Расмуссен с ним, уж она сумела бы рассказать про попечителя, — много чего знала она про этих господ!

— А какой-такой Пер-Голяк? — спросили дети. — Он сильный?

— Еще бы не сильный! Страсть! Такой силач, что приходится ему ходить, засунув руки в карманы.

— А может он поколотить всех людей? — басом спросил Петер, выпятив живот.

— Может-то может, да больно он прост и добр. Люди всячески помыкают им и мытарят его, а он все сносит. Одно слово — простофиля!

— Ай, как мне его жалко! — сказала сестренка.

Но Петер напыжился и принял грозный вид.

— А я бы взял да убил их всех до смерти! — заявил он. Последнее время он убивал всех подряд.

Старухе Расмуссен пришлось рассказать им о Пере-Голяке. Это был такой силач, что деревянные башмаки на нем трескались, и такой добряк, что никак не мог нагулять себе жирку. Когда господь бог создал его, то посадил на землю и сказал: «Вот тут и живи! Тут и солнце найдешь и тень!»

Но всю солнечную сторону занял черт со своими присными и заявил: «Тут наше место!» Пришлось Перу-Голяку удовольствоваться местечком на теневой стороне, — там было хорошо днем, но холодно ночью. «Замерз небось! — кричал ему ночью лукавый. — Я слышу, как у тебя зубы стучат!»— «А ты вспотел небось, — отвечал ему Пер-Голяк днем, когда светило солнце. — Берегись, толстопузый, как бы тебя не растопила жара!» Тогда лукавый взял да выдумал зиму. И Перу-Голяку пришлось мерзнуть и днем и ночью. Увидав это, господь бог послал Перу чудесное новое пальто и теплую перину. Лукавый даже позеленел от зависти. «Эти вещи и мне бы пригодились», — подумал он, хотя они вовсе не нужны ему были. Походил, пораскинул умом и открыл ссудную кассу. Вот он каков! А Пер-Голяк так уж был создан, что не мог пройти мимо ссудной кассы и не заложить чего-нибудь. Вот он сбыл туда и пальто и перину, да как раз зимою, когда холодно. Летом, когда тепло, он, пожалуй, их выкупит, — у него все идет шиворот-навыворот. Пера-Голяка всякий сразу узнает именно потому, что он закладывает свои вещи как раз тогда, когда особенно нуждается в них, и выкупает, когда они не нужны вовсе.

— Вот и мама тоже, — сказал Петер.

— Да, если посмотреть хорошенько, вы, пожалуй, сродни Перу-Голяку. Ну, вот так и тягается из-за него господь бог с лукавым. Но господь бог-то поблагороднее, где же ему угнаться за всеми каверзами лукавого! Оттого Перу-Голяку живется все хуже и хуже.

— Все это неправда, — сказал Петер, — потому что никакого бога нет.

— Как нет? А кто же сидит в Мраморном соборе? Если кто хочет разбогатеть, — должен потянуть его за бороду да трижды плюнуть. Но мало у кого хватает на это духу; оттого-то на свете так много бедняков.

Дитте заранее отдала свое лучшее платье переделать — освежить оборочкой и новым воротничком. Это обошлось недешево, но ведь, если ее пригласят на торжество по случаю конфирмации Поуля, ей необходимо одеться прилично. На Истедгаде собирались задать настоящий пир. Дитте известно было, что им пришлось освободить от лишней мебели все комнаты, включая спальню, — столько ожидалось гостей к ужину. Было закуплено вино, а в типографии заказали отпечатать тексты подобающих случаю псалмов. Сине знала все порядки! Дитте ни разу в жизни не была приглашена на пир, хотя на многих пирах и присутствовала, но всегда в качестве прислуги, и она заранее радовалась предстоящему событию. Ее собственная конфирмация была отпразднована беднее бедного, и теперь, когда ее семья жила в довольстве, Дитте так приятно было бы присутствовать на празднике. Ей так хотелось этого, что в субботу вечером она готова была спрятать в карман всякое самолюбие и пойти туда напомнить о себе.

Утром в воскресенье она всплакнула. Много нужно было, чтобы довести Дитте до слез, и старуха Расмуссен как следует разбранила ее.

— Стоит ли изводить себя из-за какого-то угощения? Здоровье дороже всего. Радуйся, что ты здорова и можешь прокормить себя и детей. А они там просто позабыли обо всем в этой сутолоке. Небось попозже днем пришлют за тобой, увидишь.

Но никто не пришел, и Дитте ходила с красными глазами.

Уложив вечером детей в постель, она попросила старуху Расмуссен посидеть с ними, пока она прогуляется. Она нарядилась в свое лучшее платье и отправилась на Истедгаде. Перед домом она словно опомнилась, остановилась и спряталась в тени подъезда на противоположной стороне, не сводя глаз с окон. Вся квартира была освещена, верхние половинки окон были открыты, — табачный дым, громкие голоса и смех так и неслись оттуда. Голос отца покрывал все остальные, — он стоял у окна и говорил речь. Когда он замолк, все засмеялись. Засмеялась невольно и Дитте, — должно быть, он сказал Поулю что-нибудь забавное и милое. Маленький Поуль! Как ей хотелось обнять его, расцеловать и пожелать всякого счастья и благополучия! Ведь это ее питомец! Она стыла кособокой, таская его на руках, жертвовала ему своим ночным отдыхом. Слезы душили ее.

А там, видно, праздник окончился; дверь на улицу отворилась, вышла Эльза с женихом и без шляп стали прохаживаться по улице, отвернувшись друг от друга и перебраниваясь, как поссорившиеся лети.

Дитте выскочила из подъезда, где притаилась, и, торопливо завернув за угол, пошла куда глаза глядят, чувствуя тоску одиночества и боль в сердце. Она была уверена, что отец вспомнил о ней сегодня вечером, и ей казалось предательством, что он не настоял на том, чтобы ее пригласили. Труслив он стал под старость! С Сэрине он не боялся схватиться из-за детей. А Сине стоило только засмеяться, словно ее щекотали, и он сдавался. Такая ласковая, пышная и аппетитная, она шутя лишила Дитте последнего ее прибежища здесь на земле — родной семьи.