Виктор Гюго - Труженики моря

Жилльят, привыкнув к потемкам во время темного перехода по коридорам, все различал в этих сумерках.

Он увидел прямо, напротив, под водою, род затонувшей арки, которая светилась и блестела между двумя черными, глубокими косяками. Сквозь эту затонувшую арку проходило в погреб какое-то странное просвечивание.

Солнечный луч, проходя сквозь стеклянную массу морской воды, становился зеленым. Вода, переполненная этим влажным светом, казалась растопленным изумрудом. Необычайно тонкий оттенок аквамарины слабо окрашивал всю пещеру. Свод с ползучими разветвлениями, подобными нервной сети, играл нежными переливами хризопраза. Трепещущие отражения волны на потолке сжимали и растягивали свои золотые петли движениями таинственной пляски. Это производило страшное впечатление. На рельефах свода и выпуклостях стен висели длинные, тонкие растения, вероятно, купавшие корни свои в каком-нибудь другом застое воды, выше этого, и сыпавшие с оконечностей капли, как перлы. Эти перлы падали в бездну с легким приятным звоном. Мудрено было бы придумать что-либо более прелестное и в то же время более мрачное.

Точно какой-то дворец смерти, смерти самодовольной и торжествующей.

Вода была удивительно прозрачна, и Жилльят видел в ней на различных глубинах скалистые выпуклости светлых и темных зеленых оттенков. Иные, совершенно темные ямы были, по всей вероятности, совершенно без дна.

Местами травянистые растения колебались под водой, как волоса на ветру. Сквозили леса водорослей.

Вне воды и в самой воде вся стена погреба, сверху донизу, от свода до неизведанных бездн, была испещрена чудовищною растительностью океана, которую старинные испанские мореплаватели называли praderias del mar [12] Морские луга (исп.). . Густой мох, всех оттенков оливок, скрадывал и наполнял впадины гранита. Из всех выпуклостей выглядывали тонкие, рубчатые ремешки водорослей, из которых рыбаки делают себе барометры. Дыхание пещеры раскачивало эти лоснящиеся ленты.

Из-под этой растительности выглядывали самые дорогие украшения океана: митры, шлемы, багряницы, трубянки. Так как волнам трудно было бы попасть туда, — раковинам было полное раздолье. Раковины, разряженные и раззолоченные аристократы, избегают столкновения с грубой толпой простых голышей. Груды лазури, перламутра и золота переливались под водой всевозможными оттенками.

На стене погреба, немного выше ватерлинии, красовалось странное роскошное растение: оно было очень ветвисто, волокнисто, почти черно и представлялось взгляду широкой, темной сетью, испещренной множеством маленьких цветочков, лазуревого цвета. В воде эти цветки вспыхивали и походили на синие огоньки. Вне воды они были цветками, под водой — сапфирами; так что волна, поднимаясь и обливая стены грота, украшенные этими растениями, покрывала всю скалу карбункулами.

Но важнейшим из чудес пещеры была сама скала. Она представлялася то стеной, то аркой, то пилястром или стеклом. Местами она была груба и обнажена, местами, напротив, изукрашена самой изящной чеканной работой. В иных местах скала была насечена серебром и золотом, как сарацинский щит, или наведена чернью, как флорентийская ваза. На ней виднелись филенки, точно из коринфской бронзы; или арабески, как на дверях мечети, или следы ногтей, как на рунических камнях. Вьющиеся растения с усиками перекрещивались на позолоте мха и покрывали его, как филиграном.

Роскошная плесень моря стлалась бархатом по углам гранита. Отлогости были окаймлены разноцветными лианами, букеты стенницы выставлялись везде кстати и с большим вкусом. Массивные столбы увенчивались трепещущими, изящными гирляндами: скала поддерживала растение, а растение обнимало скалу с какой-то чудовищной грацией.

Из соединения всех этих странностей и безобразий возникала величественная прелесть.

Жилльят, как ясновидящий, казалось, чувствовал всю жизнь моря и ощущал смутное волнение. Но впереди его ожидало еще большее чудо.

Вдруг в нескольких футах над ним, в чарующей прозрачности вод, он заметил что-то невыразимое. В колеблющихся волнах двигалось что-то похожее на длинную тряпку. Эта тряпка плыла с какой-то целью. Она быстро направлялась куда-то. Она была похожа на дурацкий колпак с острыми кончиками. Эти кончики казались покрытыми пылью, которой вода не смывала. Это было что-то больше, чем гадкое, — это было нечто омерзительное. Какая-то химера: что-то живое или казавшееся живым. Оно двигалось к темному углу погреба и постепенно терялось в нем. Вода закрыла его совсем. Зловещее очертание скользнуло и исчезло.

Жилльят теперь понял, что ему не легко было <���бы> и выбраться из этого погреба. Вход был не совсем удобен, а выход еще того неудобнее. Жилльяту, однако, удалось выйти, но он уже не возвращался туда. Он не нашел там того, что ему было нужно, а ему некогда было увлекаться любопытством.

Он немедленно пустил в ход кузницу. У него не было инструментов, и надобно было сделать их.

Топливом служили ему корабельные обломки, двигателем — вода; ветер заменял мехи, камень был наковальней. Инстинкт вместо искусства, а твердая воля завершала все.

Жилльят ревностно принялся за труд.

Погода благоволила к нему. Она продолжала быть сухой и постоянной. Наступил и март, дни стали длиннее. Синева неба, спокойное движение пространства, ясность полудня — исключали всякую возможность дурного намерения. Море весело играло на солнце.

Ветра было очень мало; но гидравлическое поддувало действовало отлично. Излишек ветра только стеснял бы.

У Жилльята была пила; он сделал себе подпилок, пилой он распиливал дерево, подпилком — металл. Потом он прибавил себе две руки кузнеца: щипцы и клещи; одни действуют как рука, другие как пальцы. Мало-помалу Жилльят приобрел себе помощников и созидал себе доспехи. Из куска обручного железа он сделал навес над топкой кузницы.

Одной из главных забот его была починка блоков. Он исправил ящики и колеса составных блоков. Он обрубил отслойки всех поломанных балок и обтесал их оконечности; но брусьев и бревен недостаточно. Нужны и веревки. Жилльят перечинил все канаты и кабельтовы. Он повытаскал из рваных парусов отличных ниток для починки веревок.

Перечинив все веревки, он принялся за цепи.

Он мог благодаря острому краю каменной наковальни, заменяющей конический рожок, наковать грубых, но прочных колец. Этими кольцами он соединял концы порвавшихся цепей и сделал их длинными.

Ковать одному очень трудно: он, однако, добился своего. Правда, что ему приходилось работать только над небольшими предметами: он мог одной рукой передвигать их щипцами, а другой бить молотом.