Жюль Валлес - Инсургент

Трудовой Париж устроил ему торжественные похороны. Свыше ста тысяч тружеников провожали на кладбище Пер-Лашез «кандидата нищеты», «депутата расстрелянных».

Так народ Парижа выразил заслуженную признательность человеку большого сердца, искреннему другу рабочих, славному бойцу Коммуны, большому революционному писателю.

В 1950 году не найдется коммуниста, который не присоединился бы к этим волнующим проявлениям благодарности. Справедливости ради надо сказать, что в современную эпоху социальная революция требует от своих борцов, своих инсургентов знания теории, овладения методом, выработки стратегии, наличия организаций — всего того, что, увы, недоставало лучшим представителям старшего поколения, тем коммунарам, которые с готовностью шли на любые жертвы.

Жюль Валлес гордился тем, что он непокорный одиночка, готовый на любые жертвы, противник всякой теории, всякой организации, всякой дисциплины.

Он был непокорным бунтарем-одиночкой. Он считал себя свободным солдатом «без номера на фуражке». «Не говорите мне, — писал он, — о коллективизме, анархизме, о всяких теориях. Не говорите мне о гуманных и всечеловеческих концепциях Маркса... К чему неясные доктрины? Я не хочу располагаться бивуаком, когда передо мной простирается поле революционных битв. Я не хочу ходить в жизни под номером».

«Инсургент» запечатлел начало, неудачную попытку, определенный исторический момент, когда народ восстал против угнетателей. Этот исторический момент не преходящ.

Советский народ, продолжая дело Коммуны, показал революционерам XX века, каким глубоко научным методом современные инсургенты должны овладеть, чтобы привести пролетариат к победе. Этот новый метод позволил им взять реванш за поражение Коммуны. Отныне в мире многомиллионные массы сплоченного пролетариата готовят окончательную победу, которую не удалось одержать нашим отцам — героям 1871 года.

Марсель Кашен

А ведь правы были, пожалуй, красные колпаки и черные пятки [3] Красные колпаки и черные пятки из Одеона. — Одеон — театр в Париже. Здание этого театра окружено галереей, где расположены прилавки книгопродавцев. Здесь встречались студента, художники, писатели. Это был своеобразный клуб молодежи. Красные колпаки — республиканцы. Черные пятки — легитимисты. «Они... говорили о короле, важно повертываясь на каблуках башмаков, до того худых, что из них виднелись голые пятки, красные от холода зимой и черные от пыли летом» (Жюль Валлес, «Бакалавр», гл. XXX «Под арками Одеона»). из Одеона, утверждая, что я жалкий трус!

Вот уже несколько недель, как я занимаю должность классного надзирателя в лицее и не испытываю ни горя, ни печали. Я не возмущаюсь, и мне ничуть не стыдно.

И напрасно я ругал когда-то школьные бобы. Здесь они, по-видимому, гораздо вкуснее, — я уничтожаю их в огромном количестве и дочиста вылизываю тарелку.

А на днях, среди глубокого молчания столовой, я даже крикнул, как, бывало, у Ришфё:

— Человек, еще порцию!

Все обернулись и засмеялись.

Смеялся и я. Постепенно я начинаю приобретать безразличие прикованного к тачке каторжника, цинизм арестанта, примирившегося со своим острогом... Еще немного — и я потоплю свое сердце в полуштофе здешней кислятины, полюблю свое корыто...

Я так долго голодал! Так часто туго-натуго стягивал ремнем живот, желая заглушить рычащий в нем голод: так часто тер его без всякого проблеска надежды на обед, что теперь с наслаждением медведя, забравшегося в виноградник, размягчаю горячими соусами свои пересохшие кишки.

Это почти так же приятно, как зуд заживающей раны.

Как бы то ни было, у меня уже не прежние впалые глаза, лицо утратило зеленоватый оттенок, и в бороде моей часто можно найти застрявшие кусочки яйца.

Прежде я не расчесывал своей бороды; я лишь дергал и теребил ее при мысли о своем бессилии и о своей нищете.

А теперь я ее холю, слежу за ней... так же, как и за своей шевелюрой. А в прошлое воскресенье, стоя перед зеркалом без рубашки, я с удивлением и не без гордости заметил, что у меня отрастает брюшко.

У отца моего было больше мужества. Я помню, какой ненавистью сверкали его глаза в пору его учительства, — а ведь он не разыгрывал из себя революционера, не жил в эпоху восстаний, не призывал к оружию, не проходил школы мятежей и дуэлей.

А я прошел через все это — и вот угомонился, обретя в этом лицее покой богадельни, обеспеченное пристанище, больничный паек.

Один старый фарейролец, участник Ватерлоо, рассказывал нам однажды, как он в вечер битвы, проходя мимо кабачка, в двух шагах от Ге-Сента, бросил ружье и, повалившись на стол, отказался идти дальше.

Полковник назвал его трусом.

«Пусть я трус! Для меня нет больше ни бога, ни императора... Я голоден и изнываю от жажды!»

И он черпал жизнь в буфете этой харчевни, неподалеку от груды наваленных трупов, и никогда, по его словам, он не ел с большим аппетитом, никогда мясо не казалось ему таким вкусным, вино — таким освежающим. Наевшись, он положил под голову походный мешок, растянулся на земле, и вскоре его храп смешался с ревом пушек.

Мой дух засыпает вдали от битв и шума. Воспоминания прошлого звучат в моей душе, как дробь барабана в ушах дезертира: все тише и тише, по мере того как он удаляется.

Что удивительного? — Скитаться в течение целого ряда лет по меблирашкам; довольствоваться любой дырой для ночлега, да еще залезать в нее только глубокой ночью из страха перед бессонницей и хозяйкой; нуждаться больше, чем кто-либо другой, в деревенском воздухе, а дышать миазмами крытых свинцом мансард; обладать аппетитом и зубами волка и быть вечно голодным — и вдруг... в одно прекрасное утро очутиться с едой, с чистой скатертью, постелью без клопов, пробуждением без кредиторов...