Жюль Валлес - Инсургент

— Вы как будто говорили, лейтенант, что нужно сжечь часть улицы Вавен?

— Да, два дома; их стены продырявлены версальцами, и оттуда на нас врасплох могут свалиться линейные войска. Вы знаете эти два угловых дома? в том, что справа, есть булочная в нижнем этаже.

Странное совпадение! На первых же порах я наткнулся на труп хлебопека, а сейчас, по моему распоряжению, учинят расправу над мешками муки.

Царство хлеба будет предано огню и мечу. Сгорит молотой пшеницы гораздо больше, чем ее нужно было бы, чтобы прокормить меня за все годы моей голодовки.

— Ну-ка, черкните здесь ваше имя, Вентра!

— Извольте! И можете спалить лишнюю развалину, если понадобится.

Я расписываюсь на чистом бланке.

— Мы были уверены, что вы не станете вилять!

Один из федератов, смеясь, вытащил из кармана старый номер «Крика народа» и ткнул пальцем в строчку: «Если господин Тьер — химик, он поймет... » [202] Если господин Тьер — химик... — В одной из статей, помещенной в газете «Крик народа» 16 мая 1871 г., говорилось: «Приняты все меры... чтобы ни один вражеский солдат не вошел в город. Форты могут быть взяты один за другим, крепостные валы могут пасть, но ни один солдат не войдет в город. Если господин Тьер — химик, он поймет нас. Париж решится на все, но не сдастся». Статья эта не была подписана, но впоследствии Валлес утверждал, что автором ее был бланкист Казимир Буи, член редакции газеты «Крик народа». Действительно, Коммуна создала специальную комиссию («научную делегацию»), которой было поручено изыскивать новые технические средства ведения войны, накоплять взрывчатые вещества и т. п. Но комиссия эта не успела сколько-нибудь широко развернуть свою деятельность.

— Гм... вы уже тогда думали об этом!

— Нет! И не я написал эту горячую фразу. Я прочитал ее как-то утром в статье одного моего сотрудника. Я нашел ее несколько прямолинейной, но, конечно, и не подумал выдать за опечатку. А версальские газетки не преминули отметить, что сразу узнали мои когти и замашки бандита!

— Да, — заявляет Тотоль, — мы хотим взорвать Пантеон.

Тотоль — батальонный командир и пользуется безграничным авторитетом у бойцов, хотя он и балагурит, как мальчишка; во время осады он с такой дерзостью давал отпор немцам и наставлял им «нос», был так забавен и держался так геройски, что его выбрали единогласно.

Его предложение было встречено восторженным «ура».

— Уж вы-то, во всяком случае, не будете защищать этот памятник, — сказал мне Тотоль. — Памятники для Вентра... подумаешь!.. Да ему наплевать на все эти храмы славы и коробки для великих людей! Не так ли, гражданин?.. Ну-ка, пойдемте, велим народу отойти в сторонку!

Мне стоило большого труда удержать Тотоля и объяснить ему, что, не являясь поклонником памятников, я тем не менее не желаю, чтобы ими пользовались для истребления половины Парижа.

Но они дьявольски упрямы, и, что бы я им ни говорил, гибель Пантеона решена. К стенке Пантеон!

А вместе с ним у стенки могут оказаться и Сент-Этьен-дю-Мон [203] Сент-Этьен-дю-Мон — церковь в Париже, расположенная за Пантеоном; построена в XII в. , и библиотека святой Женевьевы!..

И вот нам, — людям, пользующимся известным уважением, с мэром во главе, нескольким благоразумным командирам да группе более уравновешенных федератов, — пришлось объединиться в группы по четыре-пять человек, чтобы помешать этим горячим головам накинуться на Пантеон, как на какого-нибудь реакционера. Они уже провели вокруг него шнур, пропитанный серой и селитрой и смоченный керосином.

— Ведь, рассчитывая нагнать страху на деревенщину, вы только напугаете наших! Кумушки возведут вас в разбойников, а другие кварталы перебегут к пруссакам... а может быть, и к версальцам.

Пришлось целый час втолковывать им это, наседать на них, читать им наставления.

Необходимо было также возразить и маленькому старичку, упорно почесывавшему череп во все время дискуссии и, наконец, проговорившему кротким голосом:

— По правде говоря, граждане, мне кажется, нам было бы лучше, для чести Коммуны, не прятаться во время взрыва... Самое лучшее, если мы останемся там и взлетим на воздух вместе с солдатами. Я не оратор, граждане, но у меня есть свое суждение... Простите мою робость... я никогда не говорил публично. Но вот я осмелился, и мне кажется, что для первого раза я вношу великолепное предложение. Только поторопимся: если мы будем здесь долго болтать, мы никогда не взорвемся. Никогда! — заключил он с глубоким вздохом.

Он-то и спас осужденного! Его опасения, что мы не успеем разлететься вдребезги, вызвали смех, и на эту тему больше не говорили.

Я здесь с полуночи.

Нас много. Собрались почти все вожаки V и XII округов, не состоящие начальниками частей.

Разделывают окорок, болтают.

— А знаешь, Шоде-то... — говорит мой сосед слева, делая при этом весьма выразительный жест.

Пока что я еще не замешан ни в какую бойню. Мне везет!

Но несколько человек стояли в карауле у Пелажи и рассказывают о казни.

— Как он умер?

— Неплохо.

— А как держали себя жандармы?

— Неважно.

Они закусывают и говорят об этом, как о представлении, где они были зрителями, сами не играя никакой роли.

Утром, когда возобновится перестрелка, они снова пойдут на свои посты, потягиваясь и зевая.

А сейчас, раз считаешь, что поражение неизбежно, — не грех выпить прощальный стаканчик перед тем, как распрощаться с жизнью.

Появляется Лисбон. Он в полном отчаянии.

— Все наши позиции захвачены. Люди падают духом... необходимо что-то предпринять, остановиться на каком-нибудь решении.

— Что же делать?

— Нужно придумать! Поищем вместе выход, Режер, Семери, ты, я, Лонге...

Лонге и в самом деле с нами; он тоже вернулся в Латинский квартал.

Мы поднялись в кабинет мэра, защелкнули задвижку, чтобы не слышны были наши взволнованные речи, наше совещание in extremis [205] В последнюю минуту ( лат .). .

………………………………

Я получил удар в самое сердце, я почувствовал ту мучительную боль, что испытывают обесчещенные...

Начальник легиона считает, как и Лисбон, что защита напрасна; доктор Семери, заведующий перевязочным пунктом, согласен с мнением начальника легиона. Тогда поднимается мэр.

— Мы подпишем приказ сложить оружие!

Мне вспомнился день, когда судили Клюзере.

«Вы не посмеете сказать, что я — предатель!» — воскликнул он, запустив руки в волосы и мотая головой из стороны в сторону, словно увертываясь от пощечин.

И, покачнувшись, он в отчаянии упал на скамью.

Меня охватило такое же отчаяние.

— Сдаться! Неужели вы это сделаете, Лонге? И все вы?