Людмил Стоянов - Мехмед Синап

Другие, попроворнее, опережали его.

Глашатай, стоя на полуразрушенной стене, читал длинное послание; те, кто был поближе, жадно ловили слова, а стоявшие поодаль прикладывали ладонь к уху, чтобы лучше расслышать.

Без шапок, босые, в тонких штанах, с испитыми лицами, они смотрели на кричащего человека. Даже в этом простом глашатае, которого аги поважнее лупили ни за что, ни про что, толпа видела нечто более высокое, нечто отличное от простонародья, стоящее близко к недосягаемому миру, распоряжавшемуся ее жизнью. Паши, беи, падишах... Народ недостоин был даже взглянуть им в лицо...

Глашатай читал:

«Доводится до сведения и руководства, что я облечен тяжелой чиновной миссией как по преследованию лесных разбойничьих шаек, так и по снятию гнусных кровавых пятен, коими загрязнен лик земли нашей».

Голос звучал протяжно, лениво, чтец часто путал слова, извращая смысл, в который слушатели вносили свои поправки. Он часто вызывал смех, немедленно подавляемый; люди напрягали слух, чтобы лучше разобрать: они работали в своих конурах, как в глубоком колодце, и им хотелось узнать что-нибудь новое, отличное от обыденного.

«Так что служебный долг побуждает меня привлечь к делу всех окружных начальников, всех офицеров и умеющих владеть оружием...»

Далее сообщалось, какой воин скольких бунтовщиков убил и о том, что большинство разбойничьих главарей покорилось властям. Слушатели в большинстве были греки и евреи, ожидавшие, что после этих радостных для монархии известий последуют другие, более важные — о податных льготах, о новых правах райи, которые, как говорили, падишах даровал своим подданным...

В дрожащем от зноя воздухе раздались возгласы:

— Негодяй! Вор!..

— Держите его! Убегает!

Сквозь толпу сломя голову летел босоногий мальчишка, на которого никто не обратил внимания. В другую пору весь базар кинулся бы в погоню за вором, но теперь это казалось мелочью; мальчишка пустился вниз по улице и скрылся в узких переулках.

Вблизи слышался стук молота, в соседнем дворе работали кузнецы, пронзительно скрипели телеги.

«Из произошедших в последнее время жестоких сражений, — продолжал глашатай, — явствует, что полная победа наших войск внесла большое замешательство в разбойничий лагерь, и некоторые из главарей, видя перед собой пропасть, вынуждены были унизиться и просить прощения за содеянные грехи. Эти главари, изъявившие готовность покориться и покаяться и сдавшиеся властям, суть: Кара Хасан, Исаоглу с тремястами мятежниками; а главари Кара Феиз, Эминджик, Дженкчиоглу и Кара Мустафа сдались с восемью сотнями разбойников».

— А-а-ай! — загудела, как пчелиный рой, притихшая было толпа. Известие, что такие легендарные вожди, как Кара Феиз, Эминджик и Кара Мустафа, сложили оружие, поражало самое пылкое воображение... Да неужели? Такие удалые молодцы, неуловимые, как ветер... Смутное сожаление кольнуло сердце простого народа.

Цокали языками, махали руками.

— Какая жалость!

— Какие были люди!

— Кара Феиз! Да как это возможно?

— Кара Мустафа... Вот не ожидал!..

— Эх, и эти оказались трусами!

— Один Синап держится! Хвала Синапу! О нем в государевой грамоте ни слова!

— Султан еще сделает его визирем, вот увидите!

— Кто знает, где будет торчать его голова?

— Тсс!..

«Все эти разбойники, вместе с их начальниками, — продолжал глашатай, — покорились, сдались и записались в реестры нашего ведомства в качестве жандармов, которые честно и аккуратно будут исправлять свою полицейскую службу. Главная часть этого кровавого самоуправства уничтожена. Сие высочайшее повеление румелийского дивана написано и препровождается вам, дабы вы дали ему широчайшую огласку среди населения и райи, живущих в этих краях».

— А! — воскликнул низенький плотный мужчина, слезая с прилавка пекарни, — кончил, наконец, осел!

— А ты, кир [28] Господин ( греч .). Костаки, веришь этим небылицам?

— Пустые слова! Вздор!

Кир Костаки нагнулся и с хитрой улыбкой сказал своему соседу:

— Коль найдутся дураки, пусть верят!

Толпа стала расходиться; она была недовольна, хотя события живо задели ее: вот уже несколько лет, с той поры, как начались бунты, базары замерли, торговли никакой, дела не ладятся, государство трясется, как от незримой страшной бури. Султан Селим, дай ему аллах жизни и здоровья, не знает, с чего начать, чтобы водворить в своем государстве мир и порядок. Толпа была недовольна еще и тем, что в этих сообщениях всегда была изрядная доля бахвальства. Может быть, некоторые из главарей разбиты или покорились; но ясно было, что голод и нищета, как неисчерпаемый источник, дают мятежу новые силы.

Двое ссорились.

Бранясь, они громко кричали, и один сказал:

— Эй, заптий-эфенди, вон этот вот хвалит бунтовщиков!

— Я? Нет, это ты их расхваливаешь, шелудивый пес, — кто ж не знает, что ты за Синапа? Не ты ли отправил ему в позапрошлом году два вьюка гвоздей?

— А ты, мерзкая тварь, сколько золотых взял у Хасана Кьойли Исмаила из Конуша? А кто этот Хасан Кьойли Исмаил? Главный бунтовщик!

— Да я тебе голову разобью!

— Я таких силачей в карман себе кладу!

Тут вмешались посторонние:

— Пошли, пошли, оба вы одного поля ягоды, будет вам!

Заптий слушал и не обращал внимания. Он апатично смотрел, как расходилась толпа и улица медленно пустела. Люди возвращались в свои приземистые темные домишки, и на низкие кровли легла прежняя душная тишина.

Вдоль Джендем-тепе по дороге к Дермендере двигался одинокий путник с двумя лошадьми, привязанными одна за другою и навьюченными товаром; путник был пожилой, высокого роста, ахрянин, из тех, о которых обычно говорят: «дингил-ахмак» — «дуралей-верзила»; шел он медленно, держа повод передней лошади и шлепая босыми ногами по мягкой и липкой пыли.

У заставы он остановился: у ворот поджидали два заптия, желавшие проверить товар.

— Амуджа [29] В обращении — дядька ( турецк .). , что везешь? — спросил один из заптиев.

— Смотрите, эфенди: луковое семя. Мы, ахряне, этим и живем.

Действительно, мешки на конях были набиты луком, это было видно.

— А табак есть? — спросил другой заптий.

— Найдется, по слову аллаха.

И он протянул обоим блюстителям порядка связку нерезаного табаку, сказал «на здоровье» и пошел, не дожидаясь разрешения. Ему встречались пешеходы, возчики, здоровались:

— Бог в помощь, амуджа! Что слышно в горах?

— Все тихо и мирно, — отвечал тот и продолжал свой путь.

Закурив папиросу, говорили:

— В час добрый, амуджа!

Над равниной висел легкий вечерний туман. Справа темнели ивы над Марицей, и спокойные воды реки стояли, как скованные, в зеленых берегах.