Людмил Стоянов - Мехмед Синап

— Резать читаков, баев и сердарей!

— Не сможешь, парнишка, у них шеи толстые.

— Смогу, тятя, смогу — вот так!..

И он, стиснув зубы, размахнулся деревянной саблей в воздухе, словно перед ним в самом деле была вражья голова.

Мехмед Синап играл с детьми, но дурные предчувствия Гюлы против воли угнетали его.

Что делать? Надо было бороться, иначе... он знал, что его ожидает. Да и эти птенчики, так весело щебетавшие около него, тоже могли пострадать.

На этот раз Мехмед Синап ударил на восток, на поместья Станимака и Хаджи-Элеса.

Местами, в глухих закоулках, он разрешал важнейшие тяжбы, заставляя беев раздавать свои земли райе, хотя иногда не миловал и райю, главным образом за ее безразличие и тупую покорность.

Он послал людей к Конушу посмотреть, свободен ли путь.

Потом двинулся и сам.

Там бушевал Хасан Кьойли Исмаил, его побратим и главарь мятежных отрядов.

Дружина скакала вдоль серебристых камышей, под темносиним ночным небом, в летней теплыни, пахнувшей гарью, подальше от больших проезжих дорог.

Синап стал осторожнее: он почувствовал, что вокруг него стягивается кольцо, что за ним по пятам следует враг.

Как-то он завидел знаменосца Мустана.

— Куда ты, Мустан? Крепко ли держишь свой байрак?

— Все время около тебя, атаман, да ты меня словно не замечаешь. Мысли твои далеко витают, чем-то ты озабочен.

— Нет, Мустан, почудилось тебе, — успокоил его Синап. — Какие там заботы, все идет хорошо!

— Твоими бы устами, атаман, да мед пить!

В синем ночном сумраке горный кряж, казалось, двигался куда-то на юг, в чаще стонали ночные птицы, а вдали, в виноградниках Конуша, поблескивал огонек полевого сторожа.

Вот они, высокие тополи и белые ветвистые чинары, а за ними сторожевые башни Хасана Кьойли Исмаила. Еще один поворот, и высокий конак встретит их как старых знакомых.

Синап остановился в изумлении.

Белого здания там не оказалось.

Он дернул узду и помчался вперед.

Серые, полуразрушенные, прокопченные стены. Пахло недавним пожарищем, кругом никаких признаков жизни... Что случилось? Неужто в самом деле?..

Синап повернул коня. Ему не хотелось смотреть на зловещий призрак: он стиснул зубы и молчал.

Отряд помчался дальше. Ночь веяла прохладой, невдалеке светился шалаш полевого сторожа. Неожиданно перед его костром выросла могучая лошадиная грудь, вся в отсветах пламени, и громкий грудной голос зыкнул из потемок:

— Эй, человек божий, покажись!

Сторож — рослый турок с пистолетами за поясом — подошел, держа руку козырьком над глазами и силясь разглядеть что-нибудь во мраке. Лошадиное фырканье и строгий голос смутили его, он хрипло и робко прокричал:

— В чем дело, господа?

Конь ступил еще ближе. Синап сверкнул на сторожа глазами:

— Мы ищем Хасана Кьойли Исмаила, — он живет где-то здесь поблизости, — не совсем уверенно выговорил Синап и толкнул коня.

— Он тут жил, но уже не живет...

— Почему?

— Не знаю, эфенди, тут был бой с аскерами...

— С аскерами?

— Да, эфенди... Тому три месяца.

— Да из-за чего же? — Синап чувствовал, что вопрос был излишен, — все было ясно как день.

— Да... царским недругом был он, сказывают... не хотел платить дань султану.

— Вот как, — заметил Синап, будто пораженный неожиданностью, — мыслимо ли?

— Якшался, говорят, с разбойниками; взяли да и вызвали аскеров.

— А потом... что было?

— Начался бой, сильный бой... бились два дня.

Синап слушал, стиснув зубы. Он был доволен, что дружина, засевшая в кустах ежевики при дороге, не слышала разговора.

— И его убили?

— Привезли пушку и подожгли конак. Его люди сдались, а ему отрубили голову. Вот как.

Синап прекратил расспросы. Сторож прибавил:

— И семью его тоже всю как есть истребили...

Синап повернул коня и потонул во мраке.

Цокот конских копыт глухо отдавался в тишине. Синапу все мерещилась тень сожженного конака, высокие чинары и ряд стройных тополей вдоль дороги. Но вот перед ним сразу открылась широкая румелийская равнина.

Возвращаясь, Синап двинулся на ближайший Тополовский перевал, но он оказался занятым султанскими войсками и жандармерией. Синап подался назад и проехал по дороге Белая Церковь — Хвойна — Эгри-дере. Было ясно, что за ним следят, что султанские слуги идут за ним по пятам и подстерегают его, что ему расставляют ловушки, как дикому зверю.

Кара Ибрагим действительно с большим опозданием узнал о проезде Синапа через его владения. План его не удался, разбойник ускользнул невредимым. Но аллах милостив, увидим, что будет через год...

Эх, схватить бы его, посадить бы на кол! Два месяца Синап держал солдат под арестом, потом вывел их ночью и отпустил вблизи Соуджака — темень хоть глаз выколи... Добрались в управление вали-паши исхудавшие, кожа да кости.

Кара Ибрагим целыми днями сидел запершись в своем конаке и думал, о Синапе, не находя слов, чтобы хоть перед самим собой очернить его. Вот, годы идут, а разбойник живет себе царем! Никто и пальцем его не трогает, словно он поставлен здесь султанским фирманом.

Неужели люди так уважают его, что не скажут о нем и слова дурного? Чем он привязал их к себе, каким колдовством завоевал их сердца?

— Вся штука в том, — робко говорил Метекса, — что этот человек печется о хлебе для бедноты...

— Ты это говоришь потому, что он твой зять, — огрызнулся Кара Ибрагим, на что Дели Софта возразил:

— И я так думаю, Ибрагим-ага, что Синап человек достойный, справедливый и храбрый. Ну, а что он враг султана — за это он ответит, где следует.

Кара Ибрагиму были не по вкусу эти рассуждения, хотя в глубине души он не бог весть как привязан был к этому государству читаков. Он знал только, что Синап ему враг, что он завладел лучшей частью его нахии, в которую он, Кара Ибрагим, и ногой не смеет ступить.

— Знай я, что он наделает мне столько хлопот, я бы его давно повесил...

Разнеслись слухи, что Кара Феиз с целым отрядом солдат идет на Янину, навстречу Али-паше.

Закололи много скотины, приготовили помещения для людей и лошадей, а Кара Ибрагим отвел целое крыло своего конака для столь необычного гостя.

В день прибытия он собрал всех наиболее видных людей в селе: торговцев, богатых овцеводов, чабанов — и пошел встречать войско.

Кара Феиз ехал впереди на вороном коне, в кафтане с позументами и вязаной накидке, в расшитых штанах с серебряным ятаганом на боку.

Малорослый, со смуглым сухощавым лицом, с лисьими глазками, с тонкими обвислыми усами, он имел вид озабоченный и усталый. Он не был так страшен, как его представлял народ, не было в нем ни важности, ни грубости. Напротив, он был застенчив, как женщина, людям в глаза смотрел как-то несмело. Однако он был очень ловок и в седле держался, как настоящий джигит.