Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом

-- Я посоветуюсь, посоветуюсь...-- не то серьезно, не то саркастически проговорил Ельников.-- Не знал, право, к кому обратиться: все много знают; а теперь выбрал,-- этот-то уж наверно вылечит...

И Анемподист Михайлыч закашлялся минуты на две без перерыва.

-- Ну вот и отлично! -- сказала Прозорова,-- видите, какой у вас сильный кашель. Поправляйтесь скорее. Завтра, вероятно, я к вам не заеду: некогда будет; а послезавтра -- непременно увидимся,-- ласково прибавила она, простилась и ушла.

Но им уже не суждено было видеться больше: это "послезавтра" не наступило для доктора. Проснувшись на другой день чрезвычайно рано, почти одновременно с Сосниным, сбиравшимся к генералу, Ельников почувствовал какую-то необыкновенную тоску, какой-то особенный прилив тяжести к голове и невыносимую боль в груди.

-- Созонов-батюшка! -- разбудил он товарища,-- сходите уж вы еще раз в латинскую кухню: купим у немца, выражаясь языком Хаджи-Бабы, супу спокойствия на несколько копеек...

Доктор проговорил это с какой-то странной улыбкой, которая от падавшего на нее из окна чуть брезжущего света казалась улыбкой мраморного сфинкса.

-- Вы ужо не вставайте,-- остановил Анемподист Михайлыч Созонова, услыхав, как тот завозился на полу,-- теперь ведь рано, надо и немчуре дать выспаться; да и мне пока терпится, сносно еще... А покуда я подорожную приготовлю...

Ельников с большим трудом отыскал коробок спичек на маленьком столике, стоявшем у изголовья его постели, и добыл огня на свечку: дневной свет был слишком слаб еще, чтоб писать при нем. Анемподисту Михайлычу пришлось отдохнуть немного после этого движения, но через минуту он все-таки, несмотря на душивший его убийственный кашель, опять приподнялся левым локтем на подушке, достал со стола, что было нужно, и собственноручно прописал себе смертельную дозу опия. В конце рецепта доктор прибавил и подчеркнул выведенные им довольно крупно слова: "Для личного моего употребления".

-- Пожалуй, скоро и рука повиноваться перестанет...-- заметил он как бы про себя.-- Впрочем, иногда и с одним кусочком легкого можно протянуть до вечера...

И Ельников попробовал было запеть "Vita nostra brevis est" {Слова из старинной студенческой песни: "Быстры, как волны, все дни нашей жизни" (лат.).}; но у него ничего не вышло, а только болезненно зашуршало что-то в груди. Доктор безнадежно махнул рукой и в изнеможении откинул голову на подушку.

-- Вы, Созонов, боитесь покойников? -- спросил он немного погодя.

-- Нет-с, не боюсь, Анемподист Михайлыч; мне часто доводится псалтырь читать-с, так привык... А что-с? -- скромно отозвался с полу будущий инок.

-- То-то; а я думал, что боитесь, так хотел предупредить вас...

-- Насчет чего-с?

На минуту в комнате стало тихо-тихо.

-- Да на всякий случай: я ведь уж сегодня... часом раньше, часом позже -- покойник,-- с спокойствием полнейшей безнадежности пояснил Ельников.

-- Господь знает-с, Анемподист Михайлыч: он иногда чудесно исцеление свое посылает... Вам бы вот исповедаться-с да причаститься? -- робко-вопросительно молвил Созонов.

Доктор ничего не ответил ему, закашлялся только и повернулся на другой бок.

-- Который теперь час? -- спросил он, когда уже значительно рассвело.

Созонов торопливо накинул на себя свое убогое одеяние, конфузливо придержал руками его полы и в таком виде подошел к столику возле кровати.

-- Де... десятый-с...-- почему-то не вдруг выговорил он, взглянув на карманные часы Ельникова, и по-прежнему конфузливо отступил к "печечке".

-- Пора и к немцу...-- почти беззвучно заметил ему Анемподист Михайлыч.

Созонов как-то забавно обдергал на себе платье, взял рецепт и ушел.

Но будущий инок рассудил дорогой, что ему не мешает зайти прежде к отцу Иоанну, своему знакомому священнику, жившему почти напротив.

"Батюшка же теперь как раз от заутрени воротились... Вот как бы Анемподисту Михайлычу полегчало!" -- думалось Созонову.

Отец Иоанн,-- добродушный старик, недавно переведенный в городской приход из соседней деревни,-- действительно оказался дома и охотно согласился пойти к больному.

-- Только вот чашечку чайку дохлебаю,-- объявил он любезно.

-- А я покудова, батюшка, в аптеку сбегаю; вы меня подождите-с...-- сказал Созонов и быстро удалился, опять стыдливо придерживая рукой полы своего не то сюртука, не то халата.

Спустя четверть часа, после непродолжительного шептанья отца Иоанна с Созоновым в передней Ельникова, причем со стороны батюшки слышалось: "Не любит, что ли?" -- последний, во всем простодушии и наивности деревенского священника, тихонько вступил в комнату больного.

-- Бог помочь! -- осторожно сказал он, помолясь степенно в пустой передний угол.

-- Кто это такой?..-- как бы испуганно спросил Анемподист Михайлыч, быстро повернувшись лицом к вошедшему, и слабо застонал от резкой боли, вызванной этим усиленным движением.

При виде священника глаза Ельникова остановились на нем как-то неподвижно, почти бессмысленно; только слабая улыбка искривила сухие губы доктора.

-- Благослови вас бог! -- перекрестил его отец Иоанн.

Батюшка неслышно подставил стул к самой кровати, сел на него и стал что-то тихо говорить больному.

-- Крайняя односторонность! -- громко молвил он, наконец, выслушав, в свою очередь, чуть слышный ответ Анемподиста Михайлыча, и широко развел рукавами рясы.

-- Может быть, батюшка...-- уже несколько слышнее отозвался Ельников.

-- Ну... я и говорю: крайняя односторонность! -- с прежним движением повторил отец Иоанн.

И, придвинувшись еще ближе к кровати, священник начал снова нашептывать что-то больному. Анемподист Михайлыч только нетерпеливо качал головой; все та же слабая улыбка чуть заметно змеилась у него на посиневших от волнения губах.

-- Я ведь и не спорю, батюшка...-- заметил он тихо.

-- Опять это крайняя односторонность с вашей стороны...

-- Не могу же я лгать в последние минуты, когда не лгал всю жизнь!..-- раздражительно и с горечью на этот раз возразил доктор.

-- Я и говорю: крайняя односторонность!

Отец Иоанн еще шире развел рукавами рясы, снова перекрестил больного, сказал ему на прощанье: "А впрочем, благослови вас бог!" -- и неохотно вышел из комнаты, с грустным сожалением покачивая своей седою как лунь головой. Немного погодя туда вошел Созонов с аптечным пузырьком в руках.

-- Не надо уж...-- слабо махнул ему рукой Ельников и опять повернулся к стене,-- притерпелся...

Странную фигуру представлял из себя в эту минуту будущий инок: смесь какого-то суеверного ужаса, уныния и малодушного страха за свое самовольство придала Созонову что-то неизобразимо жалкое. Он ждал от больного выговора и, кажется, был бы радехонек последнему; но Анемподист Михайлыч упорно молчал, тяжело дыша. Созонов постоял, постоял перед кроватью, раза два неловко сморкнулся, попятился в самый дальний угол комнаты и тихонько уселся там на стул, подперев обоими локтями голову и колени.