Кальман Миксат - Том 2. Повести

Мало-помалу снова собрались завсегдатаи, так что наступившее лето застало под шелковицами всю компанию в сборе, за исключением профессора Дружбы. В корчме было не только так же привольно, как прежде, но, более того, обслуживание стало еще лучше, ибо Манушек после медового месяца целиком посвятил себя гостям. У него всегда водилось какое-нибудь особенное вино: столетняя сливянка из Серема, отменный плавленый сыр из Липота, дампатский фитиль божественного запаха, которым он угощал всех бесплатно. Иногда он приготовлял коктейль из малины и красного вина и из своей кружки по очереди наливал в рюмки самых почетных посетителей. К тому же Манушек был человек учтивый, заслуживающий всяческого уважения. Как видно, пообтесался, служа при дворе. По установившемуся в Буде обычаю, один раз в день он предлагал понюхать своего табачку каждому посетителю. На табакерке красовался портрет короля, в связи с чем, угощая посетителей, он как-то заметил:

— Лучше уж мы будем нюхать, чем он. Ведь известно, что, когда нюхает король, чихать приходится подданным.

Это его изречение вошло в обиход и еще больше усилило расположение к нему посетителей. «Манушек — революционер в душе, он наш кровь от крови и плоть от плоти!» В тот вечер некоторые, из посетителей перешли с ним на «ты».

Как хозяин он был поистине бесподобен, вежливый и щедрый, как какой-нибудь Эстерхази, и к тому же еще услужливый, как Мунго *: «Друзья мои! Сегодня плачу я и только я. Шипширица, солнышко мое, принеси, милая, несколько бутылок из тех, что закопаны в погребе».

Раза два-три в неделю он придумывал что-нибудь из ряда вон выходящее, а однажды велел даже служанке Катице позвать цыган из «Золотого Оленя», за что та получила серебряную монетку в шесть крейцеров от Манушека и пощечину от хозяйки, госпожи «Манушековки».

— Сыграй-ка, цыган, бетярскую! Ту, в которой поется: «Эх, корчмарка, дай вина нам, да покрепче!» Ну, Франциска, ставь вина моим приятелям!

— Не балуй, Винце, не дури, — утихомиривала его жена. — Хватит с тебя, и так немало выпил, не дам больше. Я хочу спать, уже ночь, Винце!

— Пока полон погребок, пусть блистает Манушок! — выкрикивал Винце, перефразировав известную поговорку богачей. — Дай вина, Франциска, плачу, как все! — И он выбросил на столик новенькую форинтовую ассигнацию. — Ха-ха-ха! Жаль, что ты не пьешь, Франциска. Честное слово, жаль, очень жаль. Но все равно я тебя люблю, потому что не могу не любить. Ну какой мне прок не любить-то тебя? Вот я и люблю и весьма, весьма сожалею, что у нас разные натуры, что не пьешь ты! Потому что тогда мы поступали бы точно так же, как другие корчмари. Я бы пил и платил тебе за вино, и все было бы в порядке, ибо тем самым лишь способствовал бы коммерции.

Короче говоря, он был весельчак и «свой парень», который принес «Павлину» новую славу и популярность. «Павлин» сейчас переживал свой золотой век, так как, с другой стороны, ему придавала блеск шипширица, которая раздалась в плечах, но сохранила стройность и была свежее утренней росы. Смотрите, люди добрые, во что превращается маленький мотылек! Прошедшие шесть — восемь месяцев (а время большой мастер) кое в чем подправили ее черты, и грациозная, миловидная девушка превратилась в писаную красавицу. Стоило ей показаться на людях, как все глаза устремлялись на нее. «Идет эта шипширица по улице Мальвы, словно лань какая», — переговаривались соседки, которые, пожалуй, никогда и не видели настоящей лани.

Но не только старухи заглядывались на красавицу шипширицу, бледнолицые подростки-гимназисты тоже стали появляться в «Павлине». Денег у них водилось не густо, ели и пили они мало и пищу давали не желудку, а скорее своим глазам, уплачивая лишь несколько крейцеров за фрёч.

В это время господин Дружба заметил среди своих воспитанников странную эпидемию, в особенности у восьмиклассников: все ученики стали писать стихи, — а это, как известно, самая опасная из всех смертельных болезней. Сердце, как река в половодье, расширяется и наводняет голову рифмами, причем голова забивается этими самыми рифмами так, что ни для какого другого предмета — ни для латыни, ни для греческого, истории, арифметики — в ней уже не остается места.

Господин Дружба конфисковал несколько таких стихов; все они были любовными посланиями: «К моему идеалу», «К ней», «Й. Я.» — таких названий было великое множество. «Ну что ж, все это ерунда, — печально улыбался господин профессор. — Пусть злится на них тот, кто сам чист. Ведь и я мечтал об «привядшем винограде». (Хм, шмель тоже любит такой виноград!) Сердце его больно сжалось, когда он предался сладким воспоминаниям. «Да, об этом нечего больше думать, все кончено! Но эти проклятые стихи!» Он читал, читал их и вдруг схватился за голову. «Хм-хм, это все-таки странно». Почти во всех стихах встречалось, как рефрен, одно и то же имя: «Йоганна, Йоганна!»

— Черт возьми! — воскликнул господин Дружба с таким пафосом, словно сделал великое открытие. — Да ведь это, должно быть, шипширица, моя крестница! Эй, надзиратель, надзиратель! Скажите мне, Кутораи, — спросил он у вошедшего надзирателя, — не заметили ли вы в последнее время некоторых странных вещей?

— Странных вещей? — задумался Кутораи, худой, тридцатилетний человек с рысьими глазами и с большим кадыком.

— Какое-нибудь странное происшествие, которое бы вас возмутило?

— Так точно, господин профессор, заметил.

— И что же это, дорогой Кутораи? — спросил профессор с возрастающим интересом.

— Не знаю, говорить ли вам? — колебался надзиратель.

— Это ваша обязанность, дорогой друг, ваш долг.

— На днях я нашел у себя дома на ночном столике очки. Я спросил у жены, чьи это очки. Она ответила, что знать не знает, ведать не ведает.

Профессор Дружба потряс головой.

— Не о том, не о том вы… Но все-таки продолжайте, дорогой Кутораи. Я вас слушаю.

— На другой день прихожу я в гимназию и слышу, как господин профессор Лермер жалуется, что где-то оставил свои очки. В полдень я пошел домой и спросил у жены, не был ли у нас господин профессор Лермер? И хотя она отрицала, на следующее утро я все-таки прихватил с собой очки и показал их господину профессору. Взглянув на них, господин профессор Лермер воскликнул: «Смотрите-ка, да ведь это мои очки!» Вот я и не знаю с тех пор, что думать, просто ума не приложу.

— Я обстоятельно поразмыслю над всем этим, — успокоил его добросердечный господин Дружба. — Но я ведь речь завел об учениках. Не посещают ли эти шалопаи какую-нибудь корчму, скажем, «Павлин»?

— Как же, именно! Только туда они и ходят, — ответил надзиратель. — Я сам видел кое-кого, когда они входили и выходили оттуда.

— Так почему же вы не доложили об этом?

— А я думал, что они ищут вас, господин профессор, или ходят туда с вашего разрешения, поскольку известно, что вы изволите ходить туда кушать.