Кальман Миксат - Том 2. Повести

— Эх, Кутораи, Кутораи! — воскликнул господин Дружба печальным баритоном. — В каком вы заблуждении! Я больше не хожу в «Павлин».

— Этого я не мог знать, — оправдывался коротышка-надзиратель.

— Конечно, конечно, вас нельзя винить в этом. Но я лично чувствую сильные угрызения совести. Потому что, ходи я в «Павлин», ученики не смели бы и носа туда показывать. А если бы и осмелились появляться там, то не писали бы, по крайней мере, стишков, а прилежно занимались. Долг призывает меня, и я не могу поступить иначе: отброшу в сторону самолюбие и поступлю в интересах учеников… Вот каков я, Дружба… Да, профессор Дружба не может поступить иначе… Вы свободны, дорогой Кутораи.

В жилах господина Дружба заиграла кровь, и он отдал бы все, лишь бы найти предлог и немедленно пойти в «Павлин», куда влекла его сердечная слабость, именуемая мужским самолюбием. Сразу же после обеда он побрился, закрутил усы, почистился и, захватив стишки, направился к улице Мальвы.

По пути он зашел в ювелирный магазин «Врабе и Компания», где купил позолоченного серебряного поросеночка, отчасти для очистки совести, отчасти для того, чтобы преподнести что-нибудь госпоже Ягодовской. Дружба не спеша шел со своим завернутым в шелковую бумагу подарком, когда ему повстречался Млиницкий, который, размахивая чубуком, направлялся вместе с адвокатом Тибули на угол, в кафе «Месяц», чтобы выпить свою обычную послеобеденную чашку черного кофе.

Господин Млиницкий остановил господина профессора.

— Алло, Дружба! Как это вы забрели, Дружба, в наши края, куда и птицы не залетают?

— Угадайте! — таинственно ответил Дружба, но, увидев, что они и не собираются угадывать, сам признался, что идет в «Павлин».

— В такое время? — удивился адвокат.

— Именно в такое время, когда в «Павлине» нет еще никого. Иду туда и как профессор, и как крестный отец.

И он рассказал о том, что в «Павлин» зачастили гимназисты, которые без конца пишут стихи шипширице.

— Хорошая тема для стишков, — кивнул головой Млиницкий. — И нежна, как лилия.

— Разодеть бы ее в шелка, так она и перед королевной какой-нибудь в грязь лицом не ударила бы! — поддержал адвокат. — Ох уж эта скаредность ее матушки. Разве нельзя одевать ее лучше?!

— Что? Лучше? — вознегодовал Млиницкий. — Да другой такой матери и не сыщешь! Уж она ли не одевает ее? Сам бог не лучше одевает свои творения, тюльпаны да фиалки там разные. Ведь она иной раз выходит в таком шелковом платье, что самому Борту не сшить лучше.

— Ну, я еще ни разу не видел на ней ничего кроме перкалевого платья, хотя и сижу в корчме каждый божий день, кроме четверга, когда дежурю в Кредитном банке.

— Вот так да! Если мне не изменяет память, она как раз по четвергам и надевает шелковое платье. Какой сегодня день? Суббота. Да-да, по четвергам. И на прошлой неделе… дайте-ка сообразить. В субботу ее не было дома, в пятницу шел дождь. Так оно и есть, и на прошлой неделе в четверг на ней было коричневое шелковое платье. Кажется, приятель, именно от вас скрывают эти самые шелковые платья. Черт знает что лезет в голову! (Млиницкий ударил себя по лбу.) Хм-хм. Тут что-то есть.

В критические моменты господин Млиницкий всегда думал вслух, и притом по-словацки.

Часто покачивая головой, он побрел в сторону «Месяца», даже забыв протянуть руку Дружбе, который, распрощавшись с адвокатом, пошел по извилистой улице Мальвы.

У аптеки с вывеской «Три ангела», где улица сворачивает, он замедлил шаги, обдумывая, как объяснить свой приход хозяйке, чтобы не унизить себя, не показать, упаси боже, мягкости сломленной любовью души. «Спокойствие, Дружба, — подбадривал он себя, — не забывай, кто ты есть». Опустив голову и погрузившись в размышления, он направился к известной читателям корчме. Когда же он поднял голову, то с недоумением увидел еще издали, что около «Павлина» толпится уйма народу; женщины, мужчины, подростки, смеясь и галдя, с любопытством заглядывали во двор через железные ворота.

Дружба ускорил шаги, — а не будь он Дружбой, то, пожалуй, пустился бы и бегом. Часть зевак уже начала расходиться, несколько женщин шли ему навстречу, смеясь и обсуждая случившееся. «Наверное, там ничего серьезного не произошло», — подумал Дружба, и у него отлегло от сердца. Одна из женщин поздоровалась с ним:

— Христос воскрес, господин профессор!

— Воистину воскрес, госпожа Кутораи. Что там происходит?

Из толпы выделилась пригожая, круглолицая женщина со жгуче-черными глазами; она сначала послюнявила пальцы, поправила, пригладила ими черные как смоль волосы и только затем ответила:

— Там такой трам-тарарам! Павлиниха выбрасывает своего мужа на улицу.

Господин Дружба так и застыл на месте, услыхав удивительную новость.

— Возможно ли это? — проговорил он, уставившись широко открытыми глазами на госпожу Кутораи. — Повторите, прошу вас, еще раз.

— Выгоняет своего мужа. Ну что в этом странного? Дом ее, заведение ее. А она женщина не промах.

— А по какой причине, не знаете?

— По какой причине? — переспросила госпожа Кутораи, кокетливо покачивая бедрами, которые так и пружинили, напомнив господину Дружбе об очках профессора Лермера, которые двигаются на почти столь же упругом приспособлении. — А что, милый профессор, бывает в таких случаях причиной? Они, правда, хоть и бросают в лицо друг другу всякую всячину, но настоящей причиной может быть лишь одно из двух: или мужу надоела жена, или жене надоел муж.

— Благодарю, сударыня, за сведения, которые, очевидно, отвечают истинному положению вещей… очевидно…

Он кивнул головой, сделал два шага вперед и остановился, не зная, прилично ли появляться там в такое время. Нет. Ни в коем случае! В святая святых семейной жизни вмешиваться нельзя. Это даже газетчики твердят, хотя и поступают наоборот. Дружба, однако, не позволит себе подобной бестактности. «Итак, я не иду в «Павлин». Ну что ж, теперь я или вернусь назад, или затеряюсь в толпе зевак». Несомненно, для настоящего джентльмена первое более приемлемо, и поэтому господин Дружба готов был отступить, ибо присоединение к черни вызывало у него отвращение. Господин Дружба повернулся и, облегченно вздохнув, собирался было двинуться в противоположную сторону по улице Мальвы. Но вдруг его взору открылось неприятное и даже страшное зрелище. Ему навстречу погонщики гнали стадо волов. Погонщики щелкали своими кнутами, животные ревели и шли беспорядочно, мотая большими головами, на которых вздымались страшные вилообразные рога.

Дружбу охватил ужас. Вполне возможно, что он испытывал раскаяние при виде этих глупых животных, которых он столь часто унижал, называя своих учеников волами; но возможно, им руководила обыкновенная трусость, когда он счел за благо изменить направление. Снова повернувшись, он перешел на противоположную сторону улицы, чтобы не проходить мимо «Павлина» и обойти скопище зевак, нашедших для себя развлечение в скандале. Но уши он не мог заткнуть ватой (по той причине, что ваты при нем не оказалось), поэтому до него доносились из толпы какие-то непонятные и странные замечания.