Кальман Миксат - Том 2. Повести

— Какая баталия! И все из-за этого лягушонка, из-за ничтожной служанки.

— Купленная любовь всегда не к добру.

— Собака, а не женщина!

— Бестия, а не баба!

— А жандарм — слюнтяй!

— Что же все-таки произошло?

— Бог его знает. Очевидно, всему виной служанка, иначе бы она не ревела, стоя у курятника. Вернее, во всем виноват жандарм.

— Почему жандарм? Виновата женщина, которая что-то заметила.

— О, смотрите, куры и утки! А ну, ребятишки, хватайте.

Во время перепалки во дворе, наверное, опрокинули корзину, и находившаяся под ней на откорме живность, проскочив между планками забора, бросилась врассыпную.

— Господин жандарм тоже точил зубы на цыплят.

— А девица что надо!

— Оставался бы у своего корыта. Поделом ему. Знал ведь, что из старых костей навара не бывает.

— Вы заметили, как он бросил ей в лицо обручальное кольцо?

Господин Дружба не мог заткнуть уши, да и на глаза не стал надевать шоры, а они ведь не глупцом придуманы для лошадей. Невольно его взгляд скользнул через ограду во двор «Павлина», и того, что он увидел, было вполне достаточно, чтобы никогда не забыть печальной сцены.

Пресвятая дева Мария… столики, стулья были свалены в одну кучу, позади стоял Геркулес, который выстроил из них баррикаду и, прячась за ней, как за неприступной крепостью, размахивал руками, кричал, огрызался. Две поварихи, одна с кочергой, другая с кистью для побелки стен, пытались добраться до него. Временами в дверях показывалась фигура госпожи Ягодовской с распущенными волосами, с засученными рукавами; подобная разгневанной фурии, она выбрасывала во двор то брюки, то рубашку, то сапоги, то охапку трубок и чубуков. — Забирай свой хлам, мошенник! — выкрикивала она. — Убирайся из моего дома, уходи прочь со двора! Бейте пса куда попало, Марта, Жужка! — подстрекала она двух воинственных поварих, которые буквально наседали на Геркулеса.

Но тот, вращая вокруг себя стул, оставался цел и невредим. При этом он не забывал вести дипломатические переговоры со своей женушкой.

— Дай отсрочку, Франциска, не дури. Обещаю тебе уйти, но не сейчас при всех, на глазах у сбежавшегося народа. Уйду, когда ночь наступит. Франциска, прошу тебя добром. Я понимаю, вместе нам не суждено жить, но подожди до вечера, Франциска.

— Ни минуты, ни одной минуты! — с трудом переводя дыхание, отвечала хозяйка и снова бежала в дом.

Стоявшие на улице ротозеи громко смеялись:

— Жандарм знает, что делает. До ночи просит отсрочки. Как же! Ночью-то женщины смирные. Даже гадюка и та после захода солнца замирает.

Ноги господина Дружбы словно приросли к земле, он хотел было уйти отсюда, но не мог, его словно разбил паралич. Перед глазами все плясало и вращалось, не только весь двор, не только собравшийся на улице народ, но и соседние дома, на одном из которых плотники покрывали дранкой крышу. Но он тем не менее все видел, все слышал, будто у него вдруг во сто крат обострились органы слуха и зрения. Он видел и шипширицу, которая, стоя у окна, заставленного цветами, смотрела на бурную и смешную сцену во дворе.

Жандарм тоже заметил шипширицу.

— Видишь, как обращается со мной твоя мать, — пожаловался он. — Нет у нее сердца, нет у нее сердца! Она и тебя продаст. Поверь мне, она и тебя продаст, это я знаю.

Шипширица спрятала голову и со злостью захлопнула окно, потом заиграла на пианино «Я хотел бы пахать». (Действительно, только музыки и не хватало в довершение страшного хаоса.)

— Вишь, как девушка волнуется, — с издевкой переговаривались на улице.

Тем временем снова выскочила хозяйка корчмы. Отыскав где-то еще одну жилетку, она швырнула ее прямо с порога, и та закружилась в воздухе, словно летучая мышь.

— Так ты все еще здесь? — крикнула она. — Все еще не убрался вон со своими пожитками? Ну, погоди же! Беги-ка, Жужа, да принеси сюда горшок кипятку.

Как видно, дело стало принимать серьезный оборот. Плотник с крыши соседнего дома предостерегающе крикнул:

— Смотри, парень, не обмишулься!

Жужа побежала в дом за кипятком. Наконец-то Винце Манушек стал искать взглядом ворота.

— Провались ты, змея этакая, — прохрипел он. — Я уйду, но ты еще пожалеешь!

Жаль, что как раз в этот момент к «Павлину» подошло стадо волов, и толпа, не досмотрев комедию до конца, разбежалась; дети, женщины с визгом бросились кто куда (так уж устроен мир: никогда нельзя испить до дна чашу наслаждений!), и сам господин Дружба тоже дал тягу, удивительно быстро семеня ногами, пока не свернул на улицу Борока. А оттуда вдоль забора, окружавшего парк Селецкого, направился прямо к себе домой, где тотчас же разделся, улегся в постель, велев предварительно приготовить бутылки для ног и положив на живот горячую чугунную заслонку. Он сообщил хозяйке, что заболел, и попросил ее сходить к директору школы и сказать, что он завтра не придет на уроки.

Все это, однако, нисколько не изменило ни вращения земли, ни облика города. По-прежнему все оставалось на своем месте. Назавтра так же светило солнце, среди ветвей чирикали воробьи, как и вчера акации на улице Мальвы наполняли все окрест своим ароматом, столики «Павлина» стояли на прежних местах, из кухни доносился запах чудесного жаркого, и шаловливый ветерок нес его вверх, к плотникам на крыше дома.

В обычное время стали собираться завсегдатаи. Хозяйка «Павлина» деловито суетилась вокруг них в хрустящих юбках и с неизменной улыбкой в уголках рта. Шипширица колотила по клавишам пианино в своей комнате, — словом, ничто не свидетельствовало о происходившей здесь вчера баталии. Только клетка попугая стояла пустой. Если бы публиковались военные сводки о таких баталиях, то теперь она звучала бы так: «Потери: один раненый и один убитый». Раненым был господин Тивадар Дружба, убитым — попугай. Госпожа Манушек в пылу боя схватила попугая, свернула ему шею и швырнула на улицу вслед, убегавшему Манушеку. Уличные ребятишки подобрали жертву супружеского раздора, ощипали его красивые зеленые и красные перья и украсили ими свои шляпы.

Большая часть посетителей уже знала о случившемся. Тихонько перешептываясь, они высказывали свои сожаления по адресу Манушека. Кое-кто даже ехидно спрашивал:

— А что, разве нашего дружка Винце нет дома?

Госпожа Манушек только этого и ждала. Она не собиралась делать тайны из случившегося.

— Нет, нет, — затараторила она, — господину Манушеку здесь больше не бывать!

Приблизившись к столику и подбоченясь, она, понизив голос, принималась сообщать интимные подробности:

— Выдала я ему белый билет. Скатертью дорога. Он не нашего круга человек. Пусть себе идет куда глаза глядят.

Завсегдатаи с жадностью ловили ее слова. Кое-где изредка раздавались голоса сожаления: