Леопольд Захер-Мазох - Шахиня

– Мне не представился удобный случай, – ответил Лапухин.

– Ну, так скажи ей это сейчас, – воскликнула дама и с этими словами сбросила с себя накидку и вуаль.

Лапухин вскрикнул от изумления; перед ним стояла царица во всей своей обольстительной красоте, такой он ее еще никогда не видел, складки серебристо-серого шелкового платья стекали с ее бедер до самой земли, тесно прилегающий жакет из голубого шелка, щедро отороченный царским горностаевым мехом, подчеркивал совершенное великолепие ее мраморного бюста и рук. Она улыбнулась и протянула ему ладонь.

– Ну, ты выглядишь скорее испуганным, чем обрадованным, Лапухин.

– Я не знаю, что и думать, – запинаясь, пролепетал юноша в неописуемом смятении.

– Ты должен думать, что я желаю тебе добра, – ответила царица, – и что тебя ждет такое счастье, какое выпадает на долю очень немногих, но и тебе тоже следует быть благодарным своей монархине за ту благосклонность, которую она проявляет к тебе, и немедленно рассказать все, что ты знаешь о сговоре твоей матери и графини Бестужевой с маркизом фон Ботта и о чем ты до сих пор умалчивал.

– Я ничего не утаил, ваше величество, – промолвил Лапухин дрожащим голосом.

– Ты боишься, что твои признания могли бы погубить тебя? – живо откликнулась императрица. – Хорошо, я гарантирую тебе, и твоей матери тоже, полное освобождение от ответственности, но за это я требую, чтобы ты не щадил никого.

– Но ваше величество, клянусь вам, что я уже добровольно рассказал все, что мне было известно, – промолвил в ответ бедный, дрожащий как осиновый лист молодой человек.

– Ты ошибаешься, если полагаешь, что твое упрямство принесет тебе какую-то пользу, – сказала императрица, грозно хмуря красивые брови, – если я увижу, что моя доброта к тебе пропадает зря, то в моем распоряжении есть и другие средства, чтобы развязать тебе язык.

– Боже мой, да мне и в самом деле больше не в чем признаваться, – пролепетал Лапухин.

– Стало быть, тебе хочется испытать на себе строгость?

– Ваше величество, клянусь вам...

– Сознавайся! – закричала на него эта властная красивая женщина, повелительно подступая к нему вплотную.

– Я ровным счетом ни о чем не знаю...

– Ну, это мы еще увидим. – Царица отдернула портьеру и сделала знак палачу, который стоял за ней наготове со своими подручными. – Здесь вот один гусь, которому ты должен развязать язык, – жестоко пошутила она, – займись-ка им.

Подручные схватили и связали Лапухина, затем палач накинул на шею несчастного петлю и в таком виде потащил его из комнаты в расположенный рядом с нею зал судебных заседаний, где, сидя за длинным столом, его уже поджидала следственная комиссия. Царица последовала за ними.

– Итак, ваше величество позволит нам теперь допросить его под пытками? – начал Лесток.

– Нет, – ответила быстро царица, – но есть и другие средства.

– Какие, ваше величество?

– Кнут.

– Об этом мы действительно как-то не подумали, – сказал Трубецкой.

– А вот я подумала, – улыбнулась Елизавета, – его надо сечь до тех пор, пока он во всем не сознается.

– Помилосердствуйте, ваше величество, – взмолился Лапухин, бросаясь ей в ноги, – я ничего не знаю, я сознался во всем, я невиновен.

Однако царица осталась глуха к его слезам и просьбам, она сделала знак палачу приступать к допросу с пристрастием. Его подручные подняли Лапухина с полу и за вытянутые руки подвесили его к балке, обычно используемой для пыток, палач подошел к нему сзади, держа в жилистой руке кнут, и нанес ему удар по спине. Лапухин охнул.

– Старательней, батенька, старательней, – прикрикнула царица, занявшая место на стоявшем поблизости стуле.

Посыпались быстрые и немилосердные удары.

– В чем еще вы можете сознаться? – спросил обвиняемого Трубецкой.

– Я признался уже во всем, мне нечего больше добавить, – жалобно простонал тот.

– Вы не помните никаких других эпизодов, касающихся соучастия в этом деле маркиза Ботта? – крикнул Лесток.

– Нет.

Палач продолжил работать кнутом.

– Пощадите, – голосил Лапухин, – я ничего не знаю кроме того, что уже было занесено в протокол, стал бы я щадить постороннего после того, как так тяжко обвинил собственную мать? Подумайте хоть об этом, пожалуйста, и проявите милосердие!

Трубецкой поглядел на царицу, которая, однако, приказала продолжать порку. Лишь после того, как Лапухин получил пятьдесят ударов, но не изменил-таки своих показаний, она велела остановиться и развязать его. Горемыка без чувств осел на пол и в таком виде был отправлен в темницу. Теперь в зал ввели его мать, госпожу Лапухину. Сначала царица некоторое время с жестокой усмешкой пристально смотрела на свою злополучную соперницу, затем громко приказала подвесить ее на жуткой балке и допрашивать под кнутами. Бедная женщина, жертва собственной красоты, уже висела на пыточном столбе, уже палач замахнулся было кнутом, однако она сохраняла твердость и на вопрос генерал-прокурора ответила: пусть ее на куски разорвут, но она ни за что на свете не станет наводить на себя напраслину и не может больше ничего добавить к тому, в совершении и знании чего она призналась ранее.

Ее достойная удивления непоколебимость, казалось, даже понравилась императрице, ибо по ее знаку Лапухину снова отвязали, так и не дав отведать кнута. Аналогичным образом была допрошена графиня Бестужева и, когда она точно так же, не испугавшись, только подтвердила свои прежние показания, тоже была отвязана.

Процесс после этого шел своим чередом. Лестоку прежде всего было важно представить главою заговора австрийского посланника маркиза Ботта, и таким образом навсегда связать внешнюю политику императрицы с интересами Франции. Обвиняемым дали понять, что сами они могли бы рассчитывать на пощаду, обвинив Ботта в качестве главного зачинщика всех козней, и, в конце концов, удалось-таки подвигнуть их к признанию того, что австрийский посланник призывал к освобождению ссыльных и к свержению существующего правительства. Попытка же Лестока скомпрометировать Бестужевых, напротив, осталась безуспешной. Все обвиняемые в один голос заявили, что они никогда не сообщали о своих планах ни министру, ни обер-гофмаршалу Бестужеву. Когда же Лесток тем не менее не удержался и вскрыл бумаги обер-гофмаршала, то это привело лишь к тому, что полностью подтвердилась невиновность последнего.

Когда все способы выпытать еще какие-то сведения оказались исчерпанными, императрица созвала большой Совет, чтобы вынести приговор. Он гласил: смерть через колесование. Манифест объявлял женщин Лапухину и Бестужеву государственными изменницами, которые с помощью маркиза Ботта пытались подстрекать народ к бунту.