Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах

— Я принесла чай, мистер Кричлоу, — сказала Софья.

Мистер Кричлоу осторожно принял поднос.

— Кто это? Моя малышка Софья? — раздался слабый голос из глубины спальной.

— Да, папа, — ответила Софья, но попытки войти в спальную не сделала. Мистер Кричлоу поставил поднос на покрытый белой салфеткой комод около двери, а потом без лишних церемоний закрыл дверь. Мистер Кричлоу был ближайшим и старейшим другом мистера Бейнса, хотя по годам и много моложе торговца мануфактурой. Он часто «забегал», чтобы переброситься словом с больным, а уж вторую половину четверга он непременно дежурил у больного. Точно с двух часов и ровно до восьми он опекал Джона Бейнса и самодержавно правил спальной. Все знали, что он не терпит никакого вторжения, ни даже визитов вежливости. Нет и нет! Он жертвует своим еженедельным отдыхом во имя дружеского долга, и никто не смеет мешать ему выполнять свой долг по собственному разумению. Сама миссис Бейнс воздерживалась от вмешательства в подвиг мистера Кричлоу. Она только радовалась, потому что мистера Бейнса ни при каких обстоятельствах нельзя было оставлять без присмотра, а шестичасовое присутствие надежного члена Фармацевтического общества по четвергам куда важнее, чем некоторое ущемление прерогатив жены и хозяйки дома. Мистер Кричлоу был человеком весьма своеобразным, но, когда он находился в спальной, миссис Бейнс могла покидать дом с легким сердцем. Кроме того, мистер Бейнс обожал эти четверги. Для него не было «никого лучше Чарлза». Оба старых друга испытывали некое суровое и затаенное счастье, сидя взаперти в спальной, защищенные от присутствия женщин и прочих глупцов. Как они проводили время, никто, по-видимому, точно не знал, но существовало мнение, что их занимает политика. Мистер Кричлоу, без сомнения, был личностью весьма необычной. Он был человеком привычки. К чаю ему следовало подавать всегда одно и то же. Например, мармелад из черной смородины (он называл его «консервы»). В доме Бейнсов и помыслить не могли, что мистер Кричлоу не получит этого мармелада к чаю. В течение многих лет, когда в доме варили варенье и все благоухало ароматом кипящих в сахаре фруктов, миссис Бейнс заполняла побольше банок мармеладом из черной смородины, «потому что к другому мистер Кричлоу даже не притронется».

Итак, Софья, оставшись перед закрытой дверью спальной, спустилась в нижнюю гостиную более коротким путем. Она знала, что когда поднимется сюда после чая, то обнаружит на циновке у двери пустой поднос.

Констанция потчевала мистера Пови мидиями и креветками. У мистера Пови на спине все еще висела одна из салфеток. Она, по-видимому, пристала к его плечам, когда он спрыгнул с кушетки — вязаные салфетки печально известны своей прилипчивостью. Софья несколько смущенно присела к столу. Констанция тоже была чем-то обеспокоена. Как правило, мистер Пови по четвергам дома не ужинал, он имел обыкновение в это время удаляться в большой, таинственный мир. Никогда еще он не садился за трапезу наедине с девушками. Создалось явно неожиданное, непредвиденное положение, вдобавок оно было еще и пикантным потому, что Констанция и Софья некоторым образом несли ответственность за мистера Пови. Они сознавали, что отвечают за него. Они — разумные и хорошо вышколенные девушки, самим полом своим определенные быть сиделками, проявили полное сочувствие, а мистер Пови его принял — теперь он был от них зависим. Чудовищная и ловкая операция, которую Софья проделала над мистером Пови, ни одну из сестер уже не тревожила, поскольку Констанция, очевидно, успела оправиться от первого потрясения. Они обсудили это событие, еще когда готовились к ужину, причем чрезвычайно суровый и властный тон, каким Констанция осудила поступок Софьи, вызвал размолвку. Однако какие бы неопровержимые доводы ни приводились, оправданием дерзкой операции был ее благополучный исход. Мистеру Пови стало лучше, и он, очевидно, не ведал о своей утрате.

— Хочешь? — спросила у Софьи Констанция, собираясь зачерпнуть большой ложкой раковины из миски.

— Да уж, пожалуйста, — решительно ответила Софья.

Констанция заранее знала, что Софья не откажется, и задала этот вопрос из робости.

— Тогда дай тарелку.

Теперь, когда все получили мидии, креветки, чай и гренки, и мистеру Пови было велено счистить с гренка поджаристую корочку, а Констанция, без всякой надобности, предупредила Софью о смертоносном зеленом веществе в мидиях и затем отметила, что вечера становятся все длиннее, а мистер Пови с этим согласился, темы для разговора оказались исчерпанными. Собеседников сковало томительное безмолвие, и никто не мог нарушить его. Слабое постукивание раковин о тарелки звучало с ужасающей отчетливостью — как грохот. Все избегали смотреть друг на друга. Констанция и Софья время от времени выпрямляли спину, но затем снова склонялись над тарелкой; иногда раздавалось тихое покашливание. Вот как отличаются мечты юных девиц об успехе в обществе от реальной жизни. За чайным столом эти девушки вновь становились детьми: из женщин, поивших больного опием, они превращались в восьмилетних девочек.

Но мистер Пови внезапно нарушил общее молчание.

— Черт возьми! — пробормотал он. Столь неприличное выражение, произнесенное истинным джентльменом, да еще в присутствии юных девиц, было вызвано потрясающим открытием: — Я его проглотил!

— Что проглотили, мистер Пови? — спросила Констанция.

Мистер Пови тщательно обследовал десну кончиком языка.

— Да, — произнес он, как бы торжественно приемля неизбежное. — Я его проглотил.

Лицо Софьи побагровело; казалось, она ищет места куда бы спрятаться. Констанция не знала, что сказать.

— Этот зуб болтался во рту уже два года, — продолжал мистер Пови. — И вот теперь я проглотил его вместе с мидиями.

— Неужели? — воскликнула Констанция в замешательстве и добавила: — Но в этом есть и свои хорошие стороны: зуб больше не будет болеть.

— Это не тот зуб, — сказал мистер Пови. — Последние дни меня беспокоил один старый пенек. Лучше бы болел этот.

Пунцовая Софья как раз поднесла ко рту чашку с чаем. От этих слов мистера Пови ее щеки превратились по цвету в наливные яблочки. Она со стуком поставила чашку на блюдце, расплескав чай, и, давясь от смеха, выбежала из комнаты.

— Софья! — возмутилась Констанция.

— Я просто должна… — захлебываясь проговорила Софья, остановившись в дверях. — Все пройдет. Не надо…

Привставшая было Констанция снова села.

Софья помчалась по коридору, ведущему к лавке, и укрылась в комнате закройщика, которую гениальный архитектор сотворил над тем местом, где когда-то, по-видимому, находился задний двор одного из трех домов, включенных в ансамбль. Комната освещалась через крышу, и от коридора ее отделяла только не доходившая до потолка перегородка. Здесь Софья дала волю своим чувствам: она смеялась и плакала одновременно, утирая слезы платочком и давясь от хохота, переходящего в истерику, которую она не могла остановить. Вид мистера Пови, оплакивающего свой зуб, по его мнению проглоченный, а на самом деле, давно лежавший у нее в кармане, казался ей самым потешным и уморительным зрелищем на свете. Она совершенно изнемогала. И как только ей казалось, что она превозмогла себя, воспоминание о нелепой сцене вновь вызывало у нее приступ безумного, судорожного смеха.