Михаил Садовяну - М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание

— Люди совсем свихнулись, прошлогодний снег ищут, а потом мы все от голоду подохнем! Вот помяни мое слово, так оно и случится!

— Худо, что ни в одну, ни в другую сторону не поворачивает! — вяло процедил сквозь зубы Филип. — .Хоть бы знать, что делать…

— Против народа идти нельзя, — вздохнул священник, сжимая в ладонях кружку с молоком, чтобы согреть пальцы. — Как все, так и мы…

— Ну, если народ начнет безобразничать, Филипу лезть незачем. У него на шее большая семья, он за теми не пойдет, кто только о бесчинствах и грабежах думает, вроде как нынешней зимой, когда у нас мясо украли! — продолжала возмущенная Никулина. — Нас-то никто не накормит, никто не поможет, ежели что случится! Я людей хорошо знаю, достаточно горя от них натерпелась, глядеть на них тошно!

Филип, которого энергия жены ободрила, пробормотал:

— Испортился народ, до того озлобился, что хуже некуда…

Словно вспомнив что-то, Никулина через минуту озабоченно воскликнула:

— Что это стряслось с Антонелом, уж давно ушел в корчму за керосином и все не возвращается…

— Ты, баба, молчи! Слышишь? Молчи, не то так двину, что век не забудешь, ни в жисть не посмеешь больше учить меня, что и как! — яростно орал со двора Игнат Черчел на жену, которая, стоя в сенях, не переставала пилить его:

— Тебе-то легко ругаться, коли весь день шастаешь по деревне, а мне что делать с ребятишками, куда с ними деться? Чем я им рты заткну? У кого только могла, выпрашивала, всюду попрошайничала и задолжалась до того, что теперь мне никто горсти кукурузной муки не даст…

Игнат понимал, что жена права, и потому еще пуще злился. От нечего делать он принялся чинить плетень и теперь яростно что-то стругал и приколачивал. На мгновение он остановился, всадив топор в колоду.

— Ты что ж, баба, по-хорошему не понимаешь?.. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я повесился? Ладно, повешусь, тебе на радость… Нет у тебя никакого терпения, как у других людей, только и знаешь, что лаешься: гав-гав-гав, будто собака какая, а не человек! Сама видишь, что мы как рыба об лед бьемся, должен же господь бог нам помочь!

Женщина продолжала ворчать в сенях. Ее плаксивый голос выводил Игната из себя. Рядом с ним мирно грелась на солнце голодная, тощая собака. Игнат посмотрел на нее, и им овладело слепое бешенство, словно своей спокойной позой она бросала ему вызов. Изо всех сил пнув собаку ногой, он отшвырнул ее на несколько шагов:

— Убирайся к черту, не путайся под ногами!

Собака жалобно и протяжно заскулила, и от ее визга Игнату будто полегчало. Он снова взялся за работу, бормоча в сердцах:

— Провались оно все в тартарары!

— Алле!.. Алле!.. Да, да, здесь жандармский участок Амара!.. У телефона начальник участка унтер-офицер Боянджиу!.. Что?.. Это ты, Попеску? Ну, быть тебе богатым, не узнал твоего голоса… У нас все тихо, спокойно. А как у вас, в Извору? Тоже тихо?.. Что ты говоришь? Подожгли усадьбу? Где? В Добрешти? А, в Телеормане… Ну, это далеко, в самой глубине уезда. Но все равно плохо. А жандармы что сделали?.. Ага, там, значит, не было жандармов… Вот потому-то и подожгли, а то бы… Да, Попеску, говори, говори, я тебя слушаю!.. Стало быть, господин префект и господин капитан были в Извору и уехали час назад!.. Хорошо!.. Я знаю, что они должны к нам приехать, и жду их, но спасибо, что ты мне сказал… Значит, сюда они пожалуют после полудня?.. Ладно, ладно, прекрасно! Я тебе сразу скажу, если здесь что случится. А ты тоже звони мне. Вот так, Попеску!.. Будь здоров, желаю удачи! Как поживает госпожа Попеску, у нее все в порядке?.. У моей Дидины тоже все хорошо. Спасибо! И ты тоже передай от нас привет…

Разговаривая по телефону, Боянджиу раздраженно отмахивался от жены, знаками прося ее помолчать, пока он не закончит. Повесив наконец трубку, он окрысился:

— Ну, чего тебе надо, матушка?.. Оставь ты меня в покое, у меня работы по горло…

Госпожа Боянджиу регулярно читала «Универсул», и ее приводили в ужас сообщения о нарастающих крестьянских беспорядках, затмевавшие убийства и происшествия, которые обычно интересовали ее в газете. Прочитав, что все бегут и укрываются в городах, она последние два дня непрерывно приставала к мужу с вопросом — как ей быть, почему он оставляет ее здесь, на растерзание мужикам? Намерение жены бежать в какой-то степени подрывало воинскую доблесть унтера, а кроме того, госпожа Дидина высказывалась во всеуслышание перед жандармами и даже гражданскими лицами, деморализуя таким образом его подчиненных и подсказывая мужикам мысль о бунте. Боянджиу сперва уговаривал жену по-хорошему, потом отругал ее, но она все равно приставала к нему как банный лист:

— Так что же ты решил насчет меня, Сильвестру? Держишь меня здесь, чтобы…

— Да не выводи ты меня из себя, Дидина! — заорал унтер, воспользовавшись тем, что они остались одни. — Ты что, не слыхала своими ушами, что сюда прибывают префект и командир нашей роты?

— Слыхала, но…

— Ну, раз так, то отстань! Я сожгу твою газетенку, будь она трижды проклята!.. Не могу спокойно работать из-за твоего хныканья! Одно заладила: «Убьют меня мужики, убьют!» — точно взбесилась! Если и убьют, то вместе со мной, потому-то я и взял тебя в жены, произвел в военные дамы!

Дидина вышла в слезах:

— Ох, покарай тебя господь за то, что ты издеваешься над моими страданиями! Будь оно все проклято!..

— Ой, боже ты мой, боже, Мелинте, как страшно я мучаюсь, и никак смерть за мной не приходит, чтобы всех нас спасти! Ведь с самой осени хвораю и маюсь, слезно бога молю пожалеть моих несчастных детишек, а то сердце на куски разрывается, как гляну, до чего они несчастные: голые, голодные… Ой, нет моей мочи больше, задыхаюсь я… Вот и руки уж похолодели!.. Ой, святая богородица!

В лачуге было душно, не продохнуть, стоял тяжелый запах пота, больная непрерывно стонала. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь грязные оконца. В печи, в густых клубах дыма, шипело сырое полено. Двухлетний малыш, пристроившись возле ножки кровати, на влажном земляном полу, что-то весело лепетал, играя с пестрым котенком.

Мелинте Херувиму стоял около деревянной лавки, сложив на груди руки, чуть вытянув вперед шею, и с горькой жалостью смотрел на больную жену. На его иссохших, пожелтевших щеках перекатывались желваки всякий раз, когда от голода у него бурчало в животе, и он пугался, как бы это не услышала жена. Спустя некоторое время он спросил:

— Очень больно?

Лицо женщины чуть просветлело, будто голос мужа облегчил ей страдания, и она ответила, силясь улыбнуться:

— Не болит, только вот… Ой-ой, господи! — застонала она, извиваясь, как раздавленный червяк.

Через несколько секунд в дверь влетела раскрасневшаяся девочка лет пяти. Прямо с порога она принялась что-то сердито доказывать: