Михаил Садовяну - М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание

Приказчик скрыл от него известие об убийстве Надины, опасаясь, как бы тот не поехал в Леспезь, чтобы лично во всем убедиться. Когда Юга осведомился о судьбе молодой барыни, он ответил, что ничего не знает, но скорее всего ее нет в деревне.

— Разумеется! — довольно воскликнул Юга. — Да ей и нечего тут делать. Хорошо, что у нее автомобиль и она сумела вовремя уехать, а то одному богу известно, в какую беду она могла бы попасть из-за наших мужиков…

После ужина старик вышел во двор, как всегда в погожие вечера, чтобы немного поразмяться перед сном. На темно-синем безоблачном небе, точно капли росы, мерцали звезды. Весенняя свежесть заставила его ускорить шаг. Он обошел новый дом по усыпанной гравием, недавно расчищенной аллее и направился к главным воротам, выходящим на улицу. Между деревьями усадебного парка, прямо перед собой, как будто совсем рядом, он увидел пламя пожара, пожиравшего усадьбу Козмы Буруянэ. Здание горело спокойно, ровным пламенем, заливавшим небо багровым светом. Было десять часов. Бушевание пожара чуть улеглось, затих и людской гомон, доносившийся даже сюда в тиши сумерек. Село спало, будто все случившееся за день ему только привиделось во сне. Только пламя пожара свидетельствовало о том, что это не сон… Влево, где-то дальше, на небе пылало другое багровое пятно. Это горела усадьба в Леспези или, быть может, та, что в Глигану. Даже справа, в стороне Руджиноасы, еще проглядывали багровые отблески. То, что горело там, горело ровно, неторопливо, как и положено догорать остаткам.

«Никогда бы не подумал, что мои люди окажутся такими подлыми, что именно они совершат преступления у соседей и станут подбивать их на новые злодеяния! — подумал Мирон Юга, на миг останавливаясь у ворот. — Все, что я для них сделал, ни к чему не привело. Ничего не поделаешь, мужик так и остается дикарем до скончания века».

Он повернул обратно, обошел дом с другой стороны, прошел мимо старой усадьбы в обширный огород на задворках, где не было деревьев и открывался большой кругозор. Печаль все сильнее сжимала сердце. До этого дня, вопреки всем событиям и слухам, он в глубине души был твердо уверен, что уж его-то люди будут вести себя смирно, даже если восстанут окружающие села. Ему казалось, что вся его жизнь и жизнь его предков объединила его с крестьянами, и он не мог себе представить, чтобы крестьяне не испытывали того же чувства братского слияния с ним.

«Все-таки надо было мне поехать в Руджиноасу побранить их! — снова промелькнула в голове мысль, не дававшая покоя весь день, хотя он настойчиво ее прогонял. — Как бы мужики не подумали, что я их испугался…»

Мирон Юга дошел до конца огорода, за которым начиналась пашня. Усадьба осталась позади. Фонари во дворе мерцали издалека желтым светом, как робкие неугасимые лампадки. Он остановился и повернулся, чтобы еще раз посмотреть, как горит дом Буруянэ. У старика вдруг сжалось сердце. Отсюда казалось, что пламя пожирает и его собственную усадьбу. Красное зарево на небе стало еще кровавее, и очертания усадьбы Юги вырисовывались на нем, точно сгоревшие, но еще продолжающие дымиться развалины. Мелькнувшая было мысль исчезла, ее вытеснили другие, чтобы тоже тотчас же исчезнуть.

«Это невозможно!»

Слева отчетливее стал виден пожар в Леспези, будто он приблизился и разгорелся. А между этими двумя пожарами Мирон Юга различил на горизонте новую багровую рану, быстро растущую и разрывающую небо.

— Там поместье Кантакузу!.. Значит, они взялись и за капитана Грэдинару! — пробормотал он, внимательно вглядываясь в разрастающиеся языки пламени.

Повернувшись влево, в сторону Бабароаги и Влэдуцы, старик заметил про себя:

— А полковника, видимо, беда пока миновала…

Но еще левее, по направлению к Куртянке, горела усадьба, принадлежащая Попеску-Чокоюль, ниже, в долине Телеормана, — усадьбы генерала Дадарлата в Хумеле и Ионицэ Ротомпану в Гое.

— Бедный Ионицэ! — вздохнул Юга. — Его тоже разорили…

Отсюда видно было, что Гоя пылает рядом с Руджиноасой, но куда яростней, — признак того, что пожар занялся там недавно.

Другие сполохи пламени сверкали ниже Руджиноасы, быть может, в Ороделу или Извору. Еще другие — над лесом Амары, вероятно, в Думбрэвени…

«Всюду, повсюду огонь и гибель!.. — подумал Мирон Юга, обведя взглядом горизонт и снова повернувшись лицом к своей усадьбе. — Я остался здесь, как на острове».

Ночь заливала темью округу. Нигде ни звука, ни дуновения. В окружавшем его гробовом молчании старый Юга слышал только собственное хриплое дыхание. Вокруг, со всех сторон, немые пожары, будто язвы огромного тела, распятого на земле, а над ним — красное марево, заливающее небо.

Замерев в темноте, Мирон Юга содрогнулся, словно его внезапно окатила волна холода. Он пошел обратно, не сводя глаз со своей усадьбы, в небе над которой корчились языки пламени, и еще раз упрямо пробормотал:

— Это невозможно!

В пятницу в Амаре мужики встали чуть свет — каждый опасался, как бы его не опередили другие. Те, кто поприлежнее, накануне до поздней ночи таскали из усадьбы арендатора все, что удалось спасти от огня. Павел Тунсу присмотрел себе бычка и погнал было его домой, но стражник Якоб Митруцою заявил, что он нацелился на этого бычка больше недели назад и что это может подтвердить хотя бы Замфир Келару. Они подрались до крови, чуть до убийства не дошли… Когда занялся пожар, все страшно обрадовались, но вскоре пожалели, что подожгли усадьбу до того, как забрали все пригодное для хозяйства, тем более что жандармов бояться уже было нечего. Ни за что ни про что в пламени погибла куча добра. И как раз бедняки поживились меньше всех, потому что сперва они робели, а потом, когда уж осмелели, нечего было забирать.

Игнат Черчел начал ругаться, чуть только глаза открыл, — жена все еще была недовольна, пилила его за то, что он не взял ни одного поросенка побаловать детишек. Тщетно напоминал ей муж, что притащил домой целых три мешка кукурузы, чтобы хватило до середины лета, чуть не надорвался, всю ночь поясницу ломило, — жена все твердила о поросенке.

— Да подумай ты сама, чертова баба, как же я мог приволочь целого кабана? На спине, что ли? — орал Игнат. — Ведь свинья-то не идет, как человек или вол какой, когда его погоняешь.

— А другие как сумели, муженек?.. Да еще такие, кто на рождество заколол по две свиньи! Иль ты забыл, как нашего кабанчика сборщик податей сожрал, сожрали бы его самого червя заживо! Тинка, жена Ионицэ, говорила мне вчера вечером, что даже зять священника загнал к себе в хлев трех поросят арендатора…

Не будь Игнат сейчас так зол, он бы, конечно, признал правоту жены. Дело в том, что, позарившись на кукурузу, он, как всякий голодный бедняк, вчера даже не подумал о том, что можно и нужно прибрать к рукам свинью. Поэтому сейчас он сердито огрызнулся: