Хулио Кортасар - Счастливчики

Рассмеявшись от души, Лопес потряс головой, точно мокрый пес.

— Бедный Черный Кот, он великолепен. Посмотрели бы вы на него двадцать пятого мая, когда он толкает речь. Голос гулкий, будто идет из нутра, глаза закатит, и ребятишки корчатся от хохота или спят с открытыми глазами, а у него славные герои освободительной борьбы и выдающиеся деятели в белых галстуках, точно восковые манекены, проплывают на звездной высоте над нашей несчастной Аргентиной одна тысяча девятьсот пятидесятого года. Знаете, что сказал мне как-то один мой ученик? «Сеньор, если в прошлом веке все были такие благородные и прекрасные, откуда же сегодня такой бардак?»

Должен сказать, что с некоторыми учениками у нас достаточно доверительные отношения, и вопрос этот был мне задан в колледже, в двенадцать часов дня.

— Я тоже помню, какие патриотические речи толкали нам в школе, — сказал Рауль. — Я довольно быстро научился просто презирать их. Знамя, немеркнущая слава родины, неувядающие лавры, гвардия умирает, но не сдается… Что-то я запутался, но все равно — один черт. А может, этот набор слов нужен, чтобы держать человека в узде, в шорах? Дело в том, что у человека, достигшего определенного уровня развития, контраст между этими словам и теми, кто их произносит, может вызывать только смех, который убивает все иллюзии.

— Но молодому человеку вера необходима, — сказала Паула. — Я, например, помню нескольких вполне приличных и достойных уважения учителей; и когда они на уроках или в выступлениях поминали эти высокие вещи, я давала себе обещание, что буду учиться только отлично, и верила, что готова претерпеть любые страдания во имя родины. Родина — это прекрасно, Раулито, ее нет, но она прекрасна.

— Она есть, но далеко не прекрасна, — сказал Лопес.

— Ее нет как таковой, но она — в нас, — сказал Рауль. — Не зацикливайтесь на феноменологии, отсталые вы мои.

Паула понимала, что все это — не совсем верно, их диалог приобретал чисто формальный блеск, так что Лопесу оставалось только сидеть и молча изумляться. Он слушал их и еще раз понимал, как ему самому не хватало того, что он даже не знал, как точнее назвать, — общения или индивидуальности. Паула и Рауль были разными, и разными были их жизни, но они были сплетены воедино, как ячейки сетки, с полуслова понимали друг друга и вспоминали случаи, которые пережили вместе, а он находился вне и просто печально присутствовал — но в то же время чувствовал себя счастливым, необыкновенно счастливым, глядя на нос Паулы, слушая смех Паулы — при этом содружестве, которое скрепили время и пространство, точно кровь, которой, разрезав палец, скрепляют союз на вечные времена… И теперь он собирался вступить во время и в пространство Паулы и должен был прилежно усвоить, как знать, надолго ли, то бесценное и неуловимое, что Рауль знал как свое собственное, вкусы и неприятия Паулы, точный смысл каждого жеста или наряда, или вспышки гнева, целую систему взглядов или просто мешанину ее ценностей, чувств, ностальгий и чаяний. «Но она будет моей, и это меняет все, — думал он, сжав губы. — Она родится заново, то, что знает о ней он, могут знать и все, кто хоть немного с нею знаком. А я…» И все равно он опоздал, все равно, стоило ей только переглянуться с Раулем, и это могло означать вагнеровский концерт, вечер на Мар-де-Плата, главу из Уильяма Фолкнера, визит к тетушке Матильде, забастовку университетских студентов, — все, что угодно, но без Карлоса Лопеса, ибо случилось в то время, когда Карлос Лопес вел урок в четвертом Б, или гулял по Флориде, или был в постели с Росалией, словом, что-то совершенно другое и чуждое, как моторы гоночных автомобилей или конверты с завещаниями, что-то совершенно далекое от него, но это было Паулой, той же самой и такой же Паулой, как та, что могла бы засыпать в его объятиях и сделать его счастливым. Но тогда ревность к прошлому, которая у персонажей Пиранделло или Пруста казалась ему смесью соглашательства и импотенции пред лицом безжалостной правды настоящего, может начать долбить его по темечку. Его руки будут знать каждый миг тела Паулы, и жизнь обманет его жалкой иллюзией настоящего, тех немногих часов, или дней, или месяцев, пока не войдет Рауль или кто-нибудь еще, пока не появятся чья-то мать или брат, или бывшая одноклассница, или просто книжная страница, или запись в тетрадке, или — того хуже — сама Паула не сделает какой-то прежний жест, исполненный неуловимого смысла, или не упомянет чего-то из прошлого времени, проходя мимо какого-нибудь дома, увидя какое-нибудь лицо или картину. И если в один прекрасный день он по-настоящему влюбится в Паулу, потому что сейчас он не влюблен («сейчас я не влюблен, — думал он, — сейчас я пока просто хочу спать с ней, и жить с ней, и быть с нею»), тогда время явит ему свой истинный слепой лик и очертит нерушимые границы прошлого, куда нет доступа рукам и словам и где бесполезно швырять гайками в стекла, они туда не долетают и ничего не разбивают, ибо каждый шаг там наткнется на стену из воздуха и на каждый поцелуй ответит невыносимая насмешка зеркала. Сидящие за одним с ним столом Паула и Рауль находятся по другую сторону зеркала; и когда его голос вдруг смешивается с их голосами, кажется, будто инородный элемент извне проникает в завершенную сферу их голосов, которые танцуют, легко сплетаются, и то сходятся, то расходятся в воздухе. Измениться под Рауля, стать Раулем, не перестав быть собою, и в отчаянии, зажмурившись, так разбежаться, чтобы стена разбилась вдребезги и впустила его, заключить все прошлое Паулы в одно объятие, которое навсегда прижало бы ее к нему, и владеть ею, девственной, юной отроковицей, играть с нею в первые в ее жизни игры, и таким образом приблизиться к юности, к настоящему, к воздуху, в котором нет окружающих со всех сторон зеркал, войти с нею в бар, сесть с нею за столик, поздороваться с Раулем, как с другом, и разговаривать о том, о чем они сейчас разговаривают, и смотреть так, как они смотрят, и чувствовать за спиной совсем другое пространство, и непостижимое будущее, но чтобы все остальное принадлежало им обоим, чтобы этот воздух времени, который их окутывает сейчас, не был бы смехотворным воздушным пузырем, вокруг которого нет ничего, а только прошлое, вчера, где Паула — совсем из другого мира, и будущее, завтра, где их жизнь вместе так бессильна, что не способна привлечь к нему Паулу полностью, чтобы он сделал ее по-настоящему и навсегда своей.

— Да, это было замечательно, — сказала Паула и положила руку на плечо Лопеса. — О, Ямайка Джон просыпается, его астральное тело витало где-то в заоблачных высях.

— А кого вы называли вальсунго?

— Гизекинга. Не знаю, почему мы его так назвали, Рауль очень горевал о его смерти. Мы много раз ходили на него, он замечательно играл Бетховена.