Генри Грин - Возвращение «Back»

В те дни на королевских обедах публику быстро впускали в одну дверь и очень быстро выпускали в другую, позволив ей совершить вокруг стола их величеств одну четверть круга. Мы сидели по правую руку от короля, как раз рядом с дверью, через которую проплывали посетители. Мадам д’Эгмонт сидела подле меня и, соответственно, с самого края. Другими словами, ближе всех к этому людскому потоку.

Внезапно я услыхала, как по зале пронесся тихий гул, который, как я полагала, означал восхищение перед королем. Однако я заметила, что начальник королевской гвардии перешептывается с каким-то солдатом, который встал как вкопанный поперек дороги, ни на секунду не сводя глаз с мадам д’Эгмонт. Это был прекраснейший молодой человек. Лицо его, весь облик, несмотря на скромный чин, были воистину превосходны и благородны. Ты, полагаю, уже догадался, о ком идет речь. То ли эта сцена застала меня врасплох, то ли я просто забыла о месье де Жизоре и о месье де Ги, но даже не обратила внимания на их сходство.

Я невольно повернулась к мадам д’Эгмонт. К сожалению, из-за этих кринолинов и дистанции между местами, которая была продиктована дворцовым этикетом, я не могла шепнуть ей ни слова. Несчастная, она была в таком плачевном состоянии, что это было видно всем. Взгляд ее затуманился, глаза подернулись слезами, и бедняжка наполовину прикрыла свое чудесное лицо веером (нечто, совершенно непозволительное в мои дни в Версале, поскольку никто не имел права открывать веер в присутствии королевы, разве что в самых исключительных случаях). Молодой человек так и стоял, не видя ни короля, ни капитана королевской гвардии, который приказывал ему двигаться дальше — нет, солдат буквально окаменел, глядя на нашу Септиманию, которая в черном бальном платье была в тот вечер краше обычного. Но дело в том, что он перегородил дорогу всей толпе. Не говоря о том, что просто мешал тем господам, которые прислуживали за столом его величества. Он словно оглох и потерял разум. В конце концов, его пришлось силком вывести из зала. Бедная мадам д’Эгмонт, что с ней сталось! Она более не могла сдерживать чувства и издала такой стон, что испугала меня не на шутку.

Король же, который через своих тайных агентов всегда был в курсе того, что происходит в Париже, в том числе и всех любовных связей, повел себя с присущим ему безошибочным чутьем — черта, которой он всегда отличался и которая делает ему великую честь.

— Месье де Жуфруа! — обратился он к капитану гвардейцев, громко, чтобы было слышно всем, и повернулся к нам так, чтобы не смотреть прямо на мадам д’Эгмонт. — Месье де Жуфруа! — продолжал король. — По всей видимости, молодого человека не на шутку удивило наше великолепное застолье!

И его величество отдал поклон королеве, сопроводив его самой обворожительной улыбкой.

— А возможно, этот юноша растерялся, увидав ее величество, — продолжал король. — Оставьте его и передайте, пусть идет с миром! Однако, капитан, благодарю Вас за службу.

Из уст мадам д’Эгмонт вырвался громкий вздох. Она была спасена. Кровь постепенно возвращалась к ее щекам, и через некоторое время она почувствовала себя лучше. Но все сидящие за столом стали между собой перешептываться, а маршал де Ришелье, как всегда, не сдержался и один или два раза при всех гневно посмотрел на дочь.

Мне было очень жаль ее.

Позже, когда мы садились в карету, я услыхала низкий дрожащий голос: „Это ты, это правда ты“. Я, конечно, никак не могла разглядеть его с той стороны кареты или даже расслышать, что ответила Септимания. И за всю дорогу в Париж она не проронила ни слова. А только все плакала, обливаясь слезами, пока мы не доехали до дома.

На следующее утро, когда я собралась навестить свою дорогую мадам д’Эгмонт, мне доложили, что внизу меня ожидает ее отец. Коварный человек. Не сомневаюсь, что он рассчитывал застать меня врасплох и, осуществив задуманное, вытянуть те ничтожные крохи знаний, которыми я обладала. Но маршал де Ришелье никогда не был собеседником, с которым я готова обсуждать такого рода обстоятельства. Как же порой ошибаются подлые, недостойные люди! Они воображают, будто любое сочувствие, которое порой вызывает сгорающий от любви человек, не исключает терпимости к тому, что в данном случае было самой очевидной закулисной грязью. Они не понимают, что такое простая человеческая доброжелательность. Они даже не способны понять, что в жизни существует что-то срединное, на полпути между суровым аскетизмом и мягкой уступкой. Именно такие люди и совершают самые жестокие ошибки в отношении честных женщин.

Кончилось тем, что я добрых полчаса развлекала его одним безумно скучным процессом, который наша семья затеяла против Лежен де ля Фюржуньеров, и он, скрежеща зубами, вынужден был удалиться, на что, должна признаться, я как раз и рассчитывала. Но, как выяснилось в дальнейшем, это было с моей стороны ошибкой, поскольку, поняв все по-своему, он решил, что я раз и навсегда отреклась от своей подруги. И это в ту самую минуту, когда имя ее было на устах у всех, включая Граммонов!

В конце концов, Септимания сама пожаловала ко мне с просьбой использовать мое влияние на ее отца и заступиться за Северана. Как выяснилось, отец этого юноши, маршал де Бель-Иль, вышвырнул его из армии и предложил отправить в Сенегал, в котором ни один белый человек не выживает более года.

— Пожалуй, — не без злорадства говорил мне Ришелье, ответив на мое приглашение, — пожалуй, я бы с удовольствием выслушал вашу историю о процессе против Лежен де ля Фюржуньеров.

Но меня не так легко обескуражить, и после некоторых ухищрений мне удалось принудить его посмотреть на месье де Ги с более или менее объективной точки зрения, и тут я неожиданно поняла, что — учитывая его давнюю ненависть к маршалу Бель-Илю и более высокое положение в обществе — он вовсе не прочь выручить несчастного юношу. Чтобы не испытывать твое терпение, скажу лишь, что просьбу мою он исполнил, мальчик остался во Франции, и, более того, я виделась с ним лично. Это был в высшей степени прелестный молодой человек. Месье де Креки полюбил его как собственного сына, а мои двоюродные бабушки были от него и вовсе без ума. Но, увы, однажды он таинственным образом исчез. Сомнений нет, с ним расквитались. С тех пор его никто никогда ни видел и ничего о нем не слышал.

Септимания так и не оправилась от горя. Первые несколько месяцев она еще как-то влачила существование, смирившись с судьбой, и после продолжительной лихорадки скончалась.

Но я на всю жизнь запомнила эту любовь к двойникам, эти две привязанности, полные необыкновенной страсти, которую она выплеснула на двух мужчин, совершенно разных и в то же время неотличимых друг от друга, мертвого и живого — блестящего графа де Жизора и простого бедного юношу. И мне никогда не забыть тех последних минут ее жизни, когда, потеряв и того и другого, она — теперь уже сама на смертном одре, — казалось, смешала в своем сердце две памяти — о первом и втором — в одну картину и обрела единственную истинную любовь».