Саша Гитри - «Мемуары шулера» и другое

— Смеяться?!..

— Да, вы непременно засмеётесь... даже помимо собственной воли!

И усадил его напротив себя в кресло.

Послушно — и я бы даже сказал, вполне доброжелательно — он прочёл книжку Алле с первой до последней страницы. Не пропустив ни единой строчки — я глаз с него не спускал.

И даже ни разу не улыбнулся!

Однако, когда кончил, признался:

— Вы уж извините меня, Саша. Он совсем не забавен, этот ваш друг... но писатель он замечательный!

Такое из уст Тайяда было куда ценней его улыбки.

Среди самых поразительных и самых тонких острот Алле мне запомнилась вот эта.

Только что объявили о новоиспечённых кавалерах ордена Почётного легиона. Среди них Жюль Ренар, но не в лучшем окружении. Рядом с ним фигурирует пара-тройка писателей, которых явно можно было бы и обойти наградами. Алле раскрывает газету.

— Ой! Вы только поглядите... — восклицает он. — Бедняга Ренар, должно быть, его наградили во время облавы.

Он говорил:

— Доказательство, что Шекспир не сам написал свои пьесы, это то, что его звали Уилли.

И ещё он говорил:

— Какие же они вс-таки странные, эти англичане. Вот мы, французы, называем свои площади, свои улицы, свои проспекты в честь наших побед: улица Рокруа, площадь Иена, проспект Ваграм... а они, англичане, дают им имена своих поражений: Трафальгарский сквер, площадь Ватерлоо...

Из Тамариса мы каждый день вдвоём наведывались в Тулон и проводили долгие, восхитительные часы на многолюдных террасах кафе, смотрящих на порт.

Однажды, когда дул мистраль, Алле, усаживаясь, и с той невозмутимой серьёзностью, которая никогда его не покидала, заказал официанту:

— Гарсон, два вермута с гренадином... и чуть-чуть поменьше ветра, пожалуйста!

Когда часто захаживаешь в одни и те же кафе, в конце концов знакомишься с завсегдатаями, приветствуешь, даже за руку здороваешься, даже если не знаешь по имени. Обычно говорят: «Здравствуйте, месьё. До свиданья, месьё». Алле терпеть не мог называть людей «месьё». Он называл их «мой капитан», «мой дорогой мэтр» или, на худой конец, «доктор». Так вот, среди этих «докторов» оказался один, к которому эта кличка, и вправду, приклеилась. Его ещё и сегодня по-прежнему продолжают величать «доктором» — и спрашивают у него медицинских советов! Правда, обращаются к нему только в одном из кафе, но поскольку он оказался на редкость осторожен в своих рекомендациях, ни разу не назвав ничего, кроме патентованных средств, то в конце концов обзавёлся весьма приятной, пусть и немногочисленной клиентурой.

Это был доктор Пеле. Однажды он подтвердил мне это по телефону в такой остроумной форме: «Да-да, чистая правда, я стал медиком благодаря Альфонсу Алле... правда, он величал меня доктором, потому что на самом деле я был доктором юриспруденции».

Шутки Алле были обречены на долгую жизнь. И вот вам ещё один пример:

Алле оплатил на десять лет вперёд подписку на газету биржевых ведомостей «Кот де ла Бурс» на имя некоего Марселя Леконта, бывшего преступника-рецидивиста, который, перебиваясь с хлеба на воду и умирая с голоду, проводил свои дни, валяясь на парапете онфлёрского порта. Он подкарауливал корабли из Гавра в надежде на случайную работу грузчика. Оформляя подписку, Алле указал адрес: «Марсель Леконт, «Французское Кафе», Онфлёр». И каждую субботу можно было видеть, как недовольный хозяин «Французского Кафе» кидал Леконту свежий номер «Кот де ла Бурс», крича:

— Эй, Леконт, ваша газета пришла!

Когда Алле умер, срок подписки оставался ещё на три года. Алле уже не было — а шутка продолжалась!

Однажды утром мы с Альфонсом Алле прогуливались по дороге, ведущей из Онфлёра в Понт-Одмер. Путь наш пролегал мимо вокзала Сен-Совер. Это была маленькая железнодорожная станция, этакий крошечный вокзальчик, не лишённый, впрочем, на вид известного кокетства. Один поезд останавливался там по утрам, а другой, скорей всего, тот же самый, но следовавший в противоположном направлении, вечером.

— Пошли поздороваемся с начальником станции, похоже, ему здесь довольно одиноко, — предложил мне Алле.

— А вы что, с ним знакомы?

— В глаза не видел.

Заходим. Там оказывается некий мужчина, который, и вправду, в полном одиночестве, заложив руки за спину, прогуливался по перрону. Подходим поближе.

— Вы ведь начальник станции, месьё, не так ли? — обращается к нему Алле.

— Вы угадали, месьё.

— Ну так вот, в таком случае, примите мои комплименты, у вас прелестный вокзальчик… очаровательный, ну просто прелесть... только очень уж неудачно расположен. Будь у вас такой вокзал в Париже, вы бы лопатой деньги гребли!

Понимая, что это может вызывать известный интерес, хочу рассказать, как и почему я стал писать пьесы...

Ах, поверьте на слово, мне было бы в тысячу раз приятней поведать вам о чьей-нибудь ещё жизни, только не о своей собственной, но коль уж решил написать воспоминания, приходится откровенничать, как это ни трудно!

И знаете, что делает этот литературный жанр делом слегка утомительным и изрядно неблагодарным? А то, что в своих мемуарах вы вправе рассказывать лишь о событиях, которые порой показывают вас отнюдь не с лучшей стороны. Из скромности вы должны систематически вымарывать всё, что могло бы выставить вас в выгодном свете.

Я сделал это замечание и мимоходом поделился им с вами, читатель, чтобы ваше воображение любезно восполнило этот пробел.

Ибо даже ради удовольствия прикинуться скромным не хотелось бы прослыть неблагодарным к жизни и судьбе.

В апреле 1905 года я снова оказался в Париже, без сантима в кармане, но зато я посетил музеи Голландии, с жадностью глотал книги из библиотеки Демольдера, я уже играл на сцене — пусть плохо, но играл же — я провёл месяц в обществе Альфонса Алле и проникся искренней любовью к произведениям Жюля Ренара.

Будем откровенны. С детства мне случилось пробежать немало книг, некоторые из них я даже прочитал, но ни одной никогда не перечитывал заново. Литература казалась мне штукой довольно-таки скучной. В детстве я не любил ни Жюля Верна, ни даже Александра Дюма. Все романы казались чересчур длинными, и мне так и не удавалось заинтересовать себя событиями, которые происходили в жизни героев. Мне нравились лишь размышления, афоризмы, максимы — или в лучшем случае стихи. Но, к несчастью, у меня была прямо-таки мания непременно выучить понравившиеся стихи наизусть. По этой причине прочитал я их не так уж много — и по той же причине многие из них запомнил на всю жизнь.

Что же до классики, то тут, к стыду своему, должен признаться, к ней я никогда не чувствовал особого вкуса. Слишком уж часто меня из-за неё наказывали... С другой стороны, как же мало логики было в вашем поведении, дражайшие мои учителя! Вы оставляли меня после уроков за то, что не выучил такую-то басню такого-то Дяденьки, а когда я не знал, где находятся Бермудские острова, вы говорили: