Альфонс Доде - Тартарен на Альпах

— Вотъ гдѣ упасть-то, а?… Что, если сорваться?…

— Ого!… Еще бы!… Всѣ полетимъ за вами… Лѣзьте!

А тотъ, не двигаясь, продолжаетъ:

— Вотъ удобный случай покончить съ жизнью, перейти въ небытіе, погрузившись въ нѣдра земли, изъ пропасти въ пропасть, какъ этотъ осколокъ льда… — и шведъ, страшно наклонившись, слѣдитъ за льдиной, подпрыгивающей и громыхающей въ непроглядномъ сумракѣ.

— Несчастный, что вы дѣлаете?… — кричитъ Тартаренъ, зеленѣя отъ ужаса, и, отчаянно схватившись за скользкую выбоину, онъ горячо повторяетъ свои вчерашніе доводы о прелестяхъ жизни:- Все же въ ней есть много хорошаго!… Въ ваши лѣта, такой молодчика-красавецъ, какъ вы, развѣ вы не вѣрите въ любовь?

Нѣтъ, шведъ и въ любовь не вѣрилъ. Идеальная любовь выдумана поэтами; а иной, потребности организма, онъ не знаетъ.

— Ну, да… да… Правда, поэты всѣ немножко тарасконцы, всегда любятъ прикрасить… Но, все-таки, женщинка, какъ говорятъ у насъ, хорошее существо… А тамъ пойдутъ дѣтишки, славныя такія, на васъ похожи…

— Ахъ! дѣти — источникъ заботъ и горя. Моя мать, не переставая, плачетъ съ тѣхъ поръ, какъ я явился на свѣтъ.

— Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой добрый другъ…

Изъ всѣхъ силъ своей доблестной души бьется Тартаренъ оживить, расшевелить эту жертву Шопенгауэра и Гартмана, двухъ шутовъ гороховыхъ, которыхъ нашъ герой очень желалъ бы встрѣтить гдѣ-нибудь въ тихомъ мѣстѣ и раздѣлаться съ ними, — чортъ ихъ возьми! — за все зло, причиненное ими молодежи…

Представьте же себѣ, что все это философское препирательство происходитъ на отвѣсной ледяной стѣнѣ, мокнущей и оскользающей, едва освѣщенной блѣднымъ утреннимъ лучомъ; представьте себѣ длинную вереницу лѣпящихся къ ней другъ за другомъ и связанныхъ другъ съ другомъ людей, зловѣщее журчанье воды, доносящееся снизу изъ глубины зіяющей бездны, ругательства проводниковъ, ихъ угрозы отвязать веревку и покинуть путешественниковъ… Наконецъ, Тартаренъ понялъ, что никакія убѣжденія не подѣйствуютъ на безумца, безсильны разогнать охватившій его порывъ къ самоубійству; тогда нашъ герой попытался внушить шведу мысль спрыгнуть съ вершины Монъ-Блана… — "То ли дѣло броситься съ такой вышины!… А то нашелъ гдѣ, въ какомъ-то подвалѣ… въ мерзкой щели!…" Тартаренъ проговорилъ это такимъ рѣзкимъ, задушевно-откровеннымъ голосомъ и такимъ убѣжденнымъ тономъ, что шведъ послушался, согласился, и вотъ они одинъ за другимъ вылѣзли изъ ужасной пропасти.

Вылѣзли, развязались, сдѣлали привалъ, выпили и закусили. Совсѣмъ ободняло. Холодно и сумрачно; кругомъ грандіозмыя скалы, отдѣльные остроконечные пики и надъ ними Монъ-Бланъ, до вершины котораго все еще остается пятнадцать тысячъ метровъ. Проводники отошли въ сторону, жестикулируютъ, о чемъ-то совѣщаются, покачивая головами. Бонпаръ и Тартаренъ, прозябшіе и встревоженные, оставили шведа одного доѣдать завтракъ и подошли въ проводникамъ въ то время, когда старшій изъ нихъ (guide-chef) съ озабоченнымъ видомъ говорилъ:

— Это точно, куритъ трубку… Что вѣрно, то вѣрно.

— Кто куритъ трубку? — спросилъ Тартаренъ.

— Монъ-Бланъ куритъ… Вонъ смотрите.

И проводникъ указалъ на самой вершинѣ какъ бы облачко, бѣлый дымокъ, тянущійся по направленію въ Италіи.

— А скажите, другъ, когда Монъ-Бланъ куритъ трубку, это что же должно означать?

— Это должно, сударь, означать, что тамъ на вершинѣ страшный вѣтеръ, буря снѣговая, которая скорёхонько доберется и до насъ. Штука эта опасная!

— Вернемся, — сказалъ позеленѣвшій Бонпаръ.

— О, да, конечно, — прибавилъ Тартаренъ. — Упрямство и глупое самолюбіе въ сторону!…

Но тутъ вмѣшался шведъ; онъ заплатилъ деньги за то, чтобы быть на Монъ-Бланѣ, и ничто не помѣшаетъ ему быть тамъ. Онъ пойдетъ одинъ, если всѣ откажутся сопровождать его.

— Трусы, подлецы! — прибавилъ онъ, обращаясь въ проводникамъ тѣмъ же замогильнымъ голосомъ, которымъ только что толковалъ о прелестяхъ самоубійства.

— А вотъ мы вамъ покажемъ, какіе мы трусы… Связывайся, и въ путь! — крикнулъ старшій проводникъ.

На этотъ разъ Бонпаръ сталъ энергически протестовать. Довольно съ него, онъ хочетъ вернуться, требуетъ, чтобы его вели назадъ. Тартаренъ настойчиво поддерживаетъ товарища.

— Развѣ вы не видите, что этотъ молодой человѣкъ сумасшедшій? — восклицаетъ онъ, указывая на шведа, быстро шагавшаго впередъ подъ хлопьями снѣга, наносимаго вѣтромъ. Но ничто уже не могло остановить проводниковъ, которыхъ упрекнули трусостью, и Тартаренъ не успѣлъ уговорить ни одного изъ нихъ отвести его съ Бонпаромъ къ стоянкѣ Grands-Mulets. Къ тому же, и путь былъ очень простъ, всего три часа, считая двадцать минутъ на обходъ большой разсѣлины, если они боятся перейти ее одни.

— Э, да… еще бы не бояться!…- заявляетъ Бонпаръ. уже нисколько не стѣсняясь.

Обѣ партіи разошлись въ разныя стороны.

---

И вотъ наши тарасконцы остались одни. Связанные веревкой, они осторожно подвигаются по снѣговой пустынѣ; Тартаренъ впереди важно ощупываетъ каждый шагъ киркой. Онъ проникнутъ лежащею теперь на немъ отвѣтственностью за товарища и въ этомъ сознаніи ищетъ себѣ поддержки.

— Смѣлѣй, смѣлѣй! — покрикиваетъ онъ каждую минуту Бонпару. — Прежде всего, хладнокровіе!…

Такъ офицеръ во время сраженія отгоняетъ отъ себя забирающій его страхъ, махая саблей и врича своимъ солдатамъ:

— Впередъ!… Не всякая пуля попадаетъ!…

Наконецъ, они добрались до конца страшной трещины. Отсюда до станціи нѣтъ уже никакихъ серьезныхъ препятствій. Но сильный вѣтеръ ослѣпляетъ ихъ снѣжною метелью; дальше идтя нельзя, не рискуя заблудиться.

— Остановимся на минуту, — говоритъ Тартаренъ. Огромная ледяная глыба даетъ имъ пріютъ въ углубленіи, находящемся у ея подошвы. Они залѣзаютъ въ него, укладываются на одѣялѣ, подбитомъ каучукомъ, и раскупориваютъ баклажку съ ромомъ, единственный припасъ, оставленный имъ проводниками. Изъ нея пріятели почеринули немного тепла и благополучнаго настроенія. А тѣмъ временемъ удары кирки слышались все дальше и выше и свидѣтельствовали объ успѣшномъ ходѣ экспедиціи. Въ сердцѣ Тартарена они возбуждали нѣчто вродѣ сожалѣнія о томъ, что онъ не пошелъ до вершины Монъ-Блана.

— Кто же узнаетъ объ этомъ? — нахально возражаетъ Бонпаръ. — Носильщики захватили съ собою знамя; въ Шамуни подумаютъ, что и мы тамъ.

— Это правда, честь Тараскона спасена, — закончилъ Тартаренъ убѣжденнымъ тономъ.

А непогода становилась все сильнѣе; вѣтеръ перешелъ въ бурю, снѣгъ летѣлъ клубами. Друзья молчали подъ гнетомъ самыхъ мрачныхъ думъ; имъ вспоминались кладбищенская витрина старика, его печальные разсказы, легенда объ американскомъ туристѣ, погибшемъ отъ холода и голода и найденномъ съ записною книжкой въ судорожно сжатой рукѣ. Въ эту книжку онъ записалъ всѣ пережитыя имъ тревоги и муки до потери сознанія, лишившей его возможности подписать свое имя.