Альфонс Доде - Тартарен на Альпах

— Есть у васъ записная книжка, Гонзагъ?

Бонпаръ безъ объясненія понимаетъ, въ чемъ дѣло.

— Записная книжка… Что же вы думаете, что я такъ и стану тутъ умирать, какъ тотъ англичанинъ?… Идемъ скорѣй, вылѣзайте.

— Невозможно… Съ перваго же шага насъ снесетъ, какъ солому, сброситъ въ пропасть.

— Въ такомъ случаѣ, надо звать. Старикъ трактирщикъ не далеко…

Бонпаръ на колѣняхъ высунулъ голову изъ-подъ ледяной глыбы и въ позѣ ревущей на пастбищѣ скотины завопилъ изъ всѣхъ силъ:

— Помогите, поногите! Сюда…

— Караулъ! — подхватилъ Тартаренъ такимъ голосомъ, что нависшая надъ нимъ ледяная глыба дрогнула.

Бонпаръ схватилъ его за руку.

— Несчастный!… Глыба-то!…

Еще одинъ звукъ и вся масса скопившагося льда обрушилась бы на ихъ головы. И вотъ они лежатъ, не смѣя шевельвуться, затаивши дыханіе, охваченные ужасомъ передъ окружающимъ ихъ безмолвіемъ смерти, среди котораго вдругъ пронесся далекій раскатъ, который все приближался, все росъ и, наконецъ, замеръ гдѣ-то далеко подъ землею.

— Несчастные люди!… - прошепталъ Тартаренъ, разумѣя шведа и его проводниковъ, навѣрное, захваченныхъ и унесенныхъ лавиной.

— Оно и наше-то положеніе, кажется, не лучше, — сказалъ Бонпаръ, покачивая головой.

На самомъ дѣлѣ ихъ положеніе было ужасно; они не смѣли двивуться въ своемъ ледяномъ гротѣ, ни вылѣзти изъ него въ такую бурю. А тутъ еще, какъ нарочно, чтобы лишить ихъ послѣдняго остатка бодрости, изъ глубины долины доносится завыванье собаки, предвѣщающее смерть. Вдругъ Тартаренъ, со слезами на глазахъ, съ дрожащими губами, беретъ за руку товарища и, кротко глядя на него, говоритъ:

— Простите меня, Гонзагъ… да, да, простите меня. Я былъ рѣзокъ съ вами, я назвалъ васъ лгуномъ…

— Э, вотъ велика важность!…

— Я-то менѣе, чѣмъ кто-нибудь, имѣлъ на это право, потому что и самъ много лгалъ въ моей жизни… И въ этотъ страшный, быть можетъ, послѣдній мой часъ я чувствую необходимость признаться, снять съ моей души тяжесть, принести публичное покаяніе въ моихъ обманахъ.

— Въ обманахъ… вы?

— Выслушайте меня, другъ… Начать съ того, что я никогда не убивалъ львовъ.

— Это меня нисколько не удивляетъ… — говоритъ Бонпаръ спокойно. — Такъ развѣ же стоитъ мучиться изъ-за такой малости?… Вѣдь, это же не мы… это все наше солнце дѣлаетъ; мы родимся съ лганьемъ… Да хоть бы я… Развѣ я хоть разъ въ жизни сказалъ правду?… Стоитъ мнѣ ротъ открыть, а нашъ югъ-то — тутъ какъ тутъ, такъ и подхватываетъ. Я разсказываю про людей, а самъ ихъ въ глаза не видывалъ, говорю про страны, и никогда въ нихъ не бывалъ… И изъ всего этого составляется такой переплетъ всякихъ небылицъ, что я уже и самъ не могу въ немъ разобраться.

— Это воображеніе! — вздыхаетъ Тартаренъ. — Это оно въ насъ лжетъ.

— И наша ложь никогда никому не причинила зла, тогда какъ злой человѣкъ, завистливый, какъ Костекальдъ…

— Не напоминайте мнѣ никогда объ этомъ негоднѣ! — прерываетъ его П. А. K., охваченный внезапнымъ припадкомъ злости. — Чортъ его возьми! Что-же, легко, что ли…

Испуганный жестъ Бонпара остановилъ его.

— Ахъ, да, глыба… — и, понизивши тонъ, вынужденный изливать свой гнѣвъ шепотомъ, бѣдняга Тартаренъ продолжаетъ, дѣлая огромныя и забавныя усилія говорить непривычнымъ тихимъ голосомъ:

— Легко, что ли, умирать во цвѣтѣ лѣтъ по милости мерзавца, который теперь преспокойно попиваетъ кофе на Городскомъ кругу!…

Пока онъ высказывалъ все накопившееся въ немъ негодованіе, воздухъ мало-по-малу прояснился. Вѣтеръ стихъ, снѣга нѣтъ, кое-гдѣ начинаетъ проглядывать синева неба. Въ путь, скорѣе въ путь!… Быстро связавшись веревкой съ товарищемъ, Тартаренъ опять пускается передомъ и, оглянувшись, прикладываетъ палецъ къ губамъ:

— Только знаете, Гонзагъ, все, что здѣсь говорено, чтобы осталось между нами.

— Ну, еще бы!…

Они бодро подвигаются впередъ по колѣна въ свѣженанесенномъ снѣгу, закрывшемъ собою слѣды каравана; а потому Тартаренъ черезъ каждыя пять минутъ посматриваетъ на компасъ. Только компасъ-то у него тарасконскій, привычный къ жаркому влимату и совсѣмъ сбившійся съ толку со времени пріѣзда въ Швейцарію. Стрѣлка вертится зря, какъ попало. И вотъ путники идутъ наудачу, разсчитывая съ минуты на минуту увидать черныя скалы Grands-Mulets среди однообразной и безмолвной бѣлизны, ослѣпляющей ихъ и нагоняющей большой страхъ, такъ какъ подъ ея гладкою поверхностью могутъ таиться опасныя трещины.

— Хладнокровіе, Гонзагъ… прежде всего, хладнокровіе!

— Его-то какъ разъ мнѣ и не хватаетъ, — жалобно отвѣчалъ Бонпаръ. — Ой-ой! нога… — стонетъ онъ. — Ай, нога… Пропали наши головы… не выберемся мы отсюда!…

Послѣ двухъ часовъ ходу, на серединѣ одного труднаго снѣжнаго подъема, Бонпаръ испуганно крикнулъ:

— Тартаренъ, вѣдь, мы идемъ вверхъ!

— Да и я тоже вижу, что вверхъ, — отвѣчаетъ президентъ далеко не спокойнымъ тономъ.

— Понастоящему, я думаю, намъ слѣдовало бы спускаться внизъ.

— Конечно! Но что же я-то тутъ подѣлаю? Пойдемъ, все-таки, до верху; быть можетъ, тамъ и окажется спускъ.

Спусвъ, точно, оказался, и даже страшно крутой, сначала по снѣговому уклону, потомъ чуть не по отвѣсному глетчеру, за которымъ на огромной глубинѣ чуть виднѣлась хижина, лѣпящаяся на скалѣ. До этого убѣжища надо было непремѣнно добраться до ночи, такъ какъ надежда найти стоянку Grands-Mulets была совсѣмъ потеряна. Но легко сказать — добраться, а какихъ это должно стоить усилій, сколько предстоитъ опасностей, быть можетъ?

— Смотрите, Гонзагъ, пуще всего не выпустите меня…

— И вы меня тоже, Тартаренъ.

Они обмѣнялись этими обоюдными увѣщаніями, уже не видя другъ друга. Ихъ раздѣлялъ гребень, за которымъ исчезъ Тартаренъ, чтобы начать тихо и боязливо спускаться, тогда какъ Бонпаръ продолжалъ еще лѣзть вверхъ. Оба примолкли даже, сберегая всѣ свои силы. Вдругъ, въ ту минуту, когда Бонпаръ былъ въ разстояніи одного метра отъ гребня, онъ услыхалъ отчаянный крикъ товарища, и, въ то же время, туго натянутая веревка начала безпорядочно дергаться… Бонпаръ хочетъ потянуть ее на себя, чтобы удержать друга надъ пропастью. Но, должно быть, веревка попалась старая, не выдержала, лопнула.

— Outre!

— Bouffre!

Два зловѣщихъ крика одновременно огласили горныя пустыни. Вслѣдъ за тѣмъ наступила ужасающая тишила, безмолвіе смерти, ничѣмъ ненарушаемое на всемъ пространствѣ дѣвственныхъ снѣговъ и льдовъ.

Вечеромъ того же дня человѣкъ, смутно напоминающій собою Бонпара, похожій на призракъ съ того свѣта, съ волосами, стоящими дыбомъ, измокшій, покрытый грязью, едва добрелъ до трактира Grands-Mulets, гдѣ его оттерли, отогрѣли, уложили въ постель, причемъ отъ него не могли добиться ни одного другаго слова, кромѣ слѣдующихъ безсвязныхъ, возгласовъ, прерываемыхъ слезами и рыданіями: