Янко Есенский - Демократы

Ландик недолго читал «Боевник». В кабинет вошли. Но не газетчик, а Микеска с рюкзаком за спиной.

Он был в берете, брюках гольф и тяжелых башмаках — «батёвках» с узорчатым язычком. На толстые лодыжки поверх собравшихся складками, плохо завязанных кальсон были натянуты серые, забрызганные грязью чулки. Из верхнего бокового кармана короткой кожаной куртки нараспашку, как всегда, торчали три авторучки, из нижнего — сельскохозяйственная газета «Видек». Под курткой на Микеске была зеленая вязаная безрукавка.

Ландик не сразу узнал его, а только когда Микеска снял берет и тряхнул головой, чтобы откинуть назад растрепанные волосы.

— Ба, пан секретарь!

Микеска сбросил рюкзак, толкнул его ногой к стенке и грустно ответил:

— Не знаю, уж не бывший ли…

— Что случилось?

— А-а, — махнул Микеска рукой, — я предложил Розвалида в кандидаты, а председатель разгневался. На собрании.

— Из-за Розвалида я бы не стал рисковать. Он мне вексель опротестовал.

— Чей надо — не опротестовал, чей не надо — опротестовал. — Секретарь сел, и в горле у него что-то забулькало. — Стрелялся он.

И Микеска поведал историю о политическом векселе и о господской любви, которая держится на заячьем хвосте, на страхе перед народом. Ландик слушал. Знакомое, страшное слово — банкротство. Он слышал его давным-давно, когда еще ходил в гимназию. Ландик вспомнил об отце, который тоже дохозяйничался и пострадал из-за выборов и «политических векселей», которые народ должен был оплатить и не оплатил. Отец все же побывал в депутатах, и хотя до парламента не дотянул, ему кричали: «Ура Ландику» и пели:

Розвалиду даже этого не пришлось вкусить. Розвалид показался Ландику безликим. Ландик пожалел его.

— Других поддерживают, — угрюмо прокашлял Микеска, — а такого деятеля выбрасывают за борт! Нет, не нравится мне это, — покачал он головой. — Что это за выдвижение кандидатур, если кандидатуры нам спускают сверху! Голос народа снизу идет, а не сверху!.. И получается, как у вас в управлении: придет министерское распоряжение, и хошь не хошь — выполняй, не то придется худо. Если, как говорят, должна торжествовать воля народа, так пусть она и торжествует, а не воля какого-нибудь министра, или председателя партии, или президиума. Словно мы школьники и должны беспрекословно подчиняться. Надо было у нас спросить, как и кого выбирать.

Микеска зажал руки в коленях и высунул язык.

— Извольте мне его отрезать, если я не имею права голоса, — промямлил он, — зачем вы меня тогда зовете? Для чего вы созываете десятки людей? Хватило бы циркуляра за номером таким-то… «Вот так и так мы решили, те-то и те-то называются депутатами, те и та, ти-та-та, а вы позаботьтесь, чтоб народ их выбрал. Я чуть по физии от пана председателя не получил за то, что посмел предложить Розвалида. Не знаю, не загремлю ли я, как вы полтора года назад… Розвалида еще и предателем обругали. За предательство платят, а Розвалид всего состояния лишился! Какой он предатель? Ну какой он предатель? — заключил секретарь, чуть не плача и беспокойно ерзая в кресле.

— И среди поручителей не нашлось ни одного порядочного человека? — не поверилось Ландику.

— «Политический вексель, — сказали они, — партия заплатит».

— А партия?

— А партия заявила, что это частное дело Розвалида.

— Но тут же шла речь о жизни человеческой!

— Никто не любит платить, если можно не платить.

— И у него не нашлось ни друзей, ни родственников?

— Не нашлось. Нужен почти миллион, а это для всякого много. Могла помочь только партия, наша партия, и дело касалось ее члена, а это — подороже миллиона! Только Аничка предложила две тысячи крон — свои сбережения. А что толку? Капля в море. Даже если бы денег было больше, что же — брать у прислуги? Обирать девушку? Розвалид плакал, рассказывая мне об этом.

— Какая Аничка?

— Их кухарка. Забыли уже?

— Та, за которой я ухаживал?

— Да… Своими глазами видел, как растроганный Розвалид ее приласкал. Отец так не приласкает дочь, разве что попавший в беду, благодарный за крохи счастья друг. И жена его приласкала Аничку. И я полюбил эту девушку. Она спасла их, правда, не от материальных забот, но от смерти. И они нашли в ней радость; она не избавила их от несчастья, но сознание, что нашелся хоть один человек, который захотел им помочь, было большим облегчением и возвратило их к жизни. Это все равно что солнечные лучи, осветившие мрачный, сырой подвал или темницу, куда бросили невинно осужденного. Они не освободят заключенного, но зажгут в нем искорку надежды.

Микеска глубоко вздохнул и еще печальнее добавил:

— Она шлет вам сердечный привет. Сер-деч-ный. Это не что-нибудь.

Он заморгал, словно слезы мешали ему смотреть.

— Пан доктор, это больше, чем сотня поцелуев братиславской девушки. Подумайте только — она ведь наверняка ночи две не спала, прежде чем, преодолев свой девичий стыд, попросила меня об этом. А почему? Потому что любит вас.

Микеска говорил отрывисто, сдержанно, еле справляясь с внутренним волнением.

— Честное слово, она вас любит, хотя и не ждет. Бедняжка!

«Бедняжка! Бедняжка! — повторял про себя Ландик. — А я ей ни разу не написал!»

Угрызение совести облачком промелькнуло в сознании Ландика. Как в кинематографе из мглы перед нами на экран отчетливо выплывают картины, так и в голове Ландика из этого облачка вынырнуло Старе Место, дорогое ему до сих пор. Он сохранил в себе фильм о нем. Микеска запустил аппарат, — и картины замелькали на белом полотне экрана. Он смотрел на них из темного угла.

Самым ярким был первый кадр: Аничка — кухарка у Розвалидов. Сердце Ландика наполнилось нежностью, — так и сияло милое личико! А рядом — другой кадр: поет Милка, горничная Розвалидов. Старый дом, у ворот которого они стояли… Окна. За окнами — Аничка… Кухня… в ней — Аничка… Танцы. Поцелуи на диване… Вот и Толкош… Окружной начальник Бригантик… Тонет его жена… Старый Розвалид застает девушек у Ландика на квартире… Грустное расставание с городом… Потом опротестованный вексель… Затуманенные, темные кадры. Тени. Но и их освещает Аничка — яркое полуденное солнышко! — и тени бледнеют, укорачиваются, становятся едва заметными… Милое Старе Место!

— Бедняжка! — вырвалось у него с печальным вздохом, как бывало, когда он думал о ком-нибудь с любовью.

— Верно, бедняжка, — вздохнул и Микеска. — Столько хлопот было, да и сейчас хватает. Что ей передать?

— Спасибо за привет.

— Больше ничего?

— Скажите, что я ее не забыл.

— Вы приедете? — допытывался Микеска.

— Приеду, — уверенно ответил Ландик.

— Можно ей это передать?