Янко Есенский - Демократы

— В любом смысле, — стукнула вазой жена. — Не раздражай меня!

Петрович сел. Не потому, конечно, что жена стукнула вазой — ему не давала покоя эта история с учителем и Рубаром. Петровичу было не по себе, и он покачал головой. Неприятный случай. Пани Людмила пилила:

— Вы хотите, чтобы венгр был первым?

— Я тоже в списках, и Радлак, и Дубрава.

— После венгра. Вы следуете за венгром.

— Мы следуем за нашим председателем.

— Как бараны!

— Он наш добрый пастырь. О нем ты не скажешь, что он не словак.

— Ого! Словак! Ты не выдержишь экзамена и в первом классе. Твой родной язык?

— Ну, словацкий.

— Двойка по поведению. Задал бы тебе учитель!

— Хотел бы я знать фамилию этого гермафродита… На месте Рубара ни за что бы не подписал… Я этого так не оставлю. — Петрович вскочил и забегал по комнате, как бегают люди в сильном расстройстве — четыре шага вперед и столько же обратно, — я доложу об этом в соответствующем месте, — он вспомнил, что является кандидатом в депутаты, и, вытащив блокнот, сделал пометку для памяти. — Сделаю запрос в палате депутатов, — закончил он тоном депутата. — Подобные идиоты только вредят делу… Мы стремимся к единодушию, и, пожалуйста, является этакий молокосос и все портит… Как его фамилия? — Он остановился возле стола в гордой позе.

— Погоди, как же… го… Длгий… Да, так она и сказала, Длгий.

— Длгий? А не Длоугий? {106} 106 Длгий? А не Длоугий? — Длгий — словацкая фамилия («длинный»), Длоугий — чешская фамилия.

— Нет, нет, Длгий.

— Выходит, словак.

— Словак. Это-то и расстроило пани Рубарову. Такое требование — и от словака!

— Липовый он словак. Но мой запрос отпадает. Я не смогу сделать запроса! — Петрович решительным жестом засунул блокнот в карман. — Будь он чехом… Но он словак. Мне ответят: «Кто виноват, если среди вас есть такие идиоты…»

Петрович бросился в кресло и уныло поник головой. Оскорбленная Словакия бушевала в нем, когда он заговорил:

— Как-никак, мы — нация. И вдруг является словак и пугает мальчика-словака двойкой по поведению, если тот в графу «национальность» напишет «словак». Как при венгерском господстве. Абсурд! Такими мы были всегда. Святее самого папы. Сами себя втаптываем в грязь, а на других сваливаем. Мы — палачи, рубим себе головы, подкидываем под себя горящие факелы, обжигаемся и вопим, что нас уничтожают… Убеждаем себя, что мы не крепкое гордое дерево, а всего лишь ветка… Сосунки, лезем под чей-то теплый живот и клянем себя за то, что находим защиту под чужим хвостом… Вот этот учитель… Потрясающая нищета духа — плевать в свой собственный карман и вопить, что у нас нет своего облика, нет человеческого достоинства! Плоть от плоти, кровь от крови нашей отрицает наше существование, наш язык…

— Видимо, он выполняет предписание, — перебила его пани Людмила.

— Придуманное словаком, а если не словаком, то чехом из Словакии, — бушевал Петрович, все повышая голос.

— Об этом, очевидно, ваш пан председатель вам не говорил, — вскользь бросила жена, с удовлетворением отметив про себя, что ее муж, как и другие, неравнодушен к вопросам, касающимся национальности. Ей захотелось еще немного подразнить мужа, вдруг заделавшегося националистом. — Да и ты ничуть не лучше других, — заявила она.

— Что?

— Собираешься громить радикалов, а сам выдвигаешь венгра. Как это совместить с твоими тирадами? Ты палач — сам себе отрубаешь голову, сам себя тащишь на виселицу, сам себя поджигаешь. Головы у тебя нет, туловище болтается в воздухе, от тебя осталась шкварка, а твоя принципиальность — пепел, зола!

Она изобразила пальцами, как сыплет щепоткой пепел, и дунула на него:

— Фу! И нет его!

— Тебе ли говорить о принципиальности! Для тебя образец — все венское! Вот он, твой патриотизм! Фу, и нет его!

— Не смешивай, пожалуйста. Вена — это дешевые покупки.

— А тут политика, в которой ты ничего не смыслишь.

— Политика? Политика — это сплошное лицемерие и фальшь, фальшь!

Утренний разговор был не из приятных и расстроил Петровича, оставив в душе осадок смутного беспокойства и неуверенности. Петрович злился на себя, на жену, на Рубарову, на Палько, на дурака учителя, который внес смятение и нарушил гармонию. Он еще вернется к этой проблеме и сделает запрос в министерстве образования, когда станет депутатом!.. «Буду депутатом!» — развеселился Петрович и с юношеским восторгом обнял в конторе своего старшего делопроизводителя, кандидата на должность адвоката, доктора Малого, спросив при этом, какие дела сегодня слушаются в суде. И, словно между прочим, со вздохом добавил:

— А у меня новые заботы…

— А что?

— Да вот — буду депутатом.

— Как же, я еще вчера слышал. Поздравляю, но — знаете, за контору страшновато. Работать будет некому.

— Теперь юристов, что собак нерезаных.

— Собак-то хватит. Но и десяток отборных не заменит одного хорошего начальника, — лебезил Малый.

— Что делать! Председатель партии требует, мой долг — подчиниться.

По пути в кабинет он обнял и младшего письмоводителя, стажера доктора Рафая.

— Остаетесь в конторе одни.

— Как же так? — струхнул Рафай, вообразив, что его оставляют одного на всю контору. — Руководить такой большой конторой я еще не могу, — скромно пролепетал он.

«Ты и маленькую превратишь в конюшню», — чуть не сорвалось у Петровича. Но — нет! Теперь он никого не обидит. Ведь и ему предстоит стать начинающим — депутатом. «Правда, с большим опытом работы в масштабах края», — мысленно уточнил он. И продолжал вслух:

— Поработаете одни — без начальника. У меня появятся новые депутатские обязанности.

Возле секретарши Эмы Петрович встал так, чтобы тень его упала на машинку. Эма посмотрела на него раскосыми китайскими глазами.

— По мне ничего не заметно?

Эма испытующе и плутовски посмотрела ему в лицо, оглядела одежду, ботинки и покачала головой. Жесткая прядь черных волос закрыла ей один глаз, другой весело рассматривал адвоката.

— Ничего, пан Петрович, вы элегантны, как всегда.

— И все же.

— Разве что…

— Ну?

— У вас опять новый галстук.

— Ах, не то.

— Новые гамаши.

— Не то.

— Вам короче подстригли усы.

— Все не то…

— Тогда не знаю.

— Не умеете угадывать. Ну же?

— Что же это может быть?

— Буду депутатом, — наклонившись, шепнул он ей в ухо и быстро выпрямился, словно обжегся.

— Опять?

— Ах, ведь я и не был еще… Об одном вас прошу, Эма, — он принял серьезный вид, — нищих не прогоняйте, наверх в квартиру не отсылайте, подавайте всем.

«Эма — еще один голос… Мне следует быть щедрым… Она непременно проголосует за меня — и она, и доктор Рафай, и доктор Малый, и кухарка. Надо узнать, внесена ли в списки избирателей Маришка. Желка права голоса еще не имеет. Жена проголосует за меня, это она просто так говорит, что радикалка… Кое-кого понадобится навестить…»