Ромуло Гальегос - Донья Барбара

Помню, как я взволновался, когда мать сказала мне: «Иди, познакомься с твоим двоюродным братом Лоренсо». Как сейчас вижу эту сцену. Ты задал мне несколько вопросов, какие обычно задает взрослый при первом знакомстве с ребенком, а когда отец сказал, со свойственной льянеро гордостью, что я хорошо Держусь в седле, ты произнес длинную речь, которая показалась мне божественной музыкой. Почему? Во-первых, потому, что я в ней ничего не понял, а во-вторых, потому, что говорил ты. II все же одна фраза меня потрясла. Ты сказал: «Необходимо убить кентавра, который живет внутри нас, льянеро». Естественно, я не знал, кто такой кентавр, и тем более не мог понять, почему он живет внутри нас; но эта фраза мне так понравилась и запомнилась, что – скажу по секрету – все мои первые пробы красноречия – а ведь мы, льянеро, рождаемся Краснобаями – начинались неизменно словами: «Необходимо убить кентавра». Я репетировал наедине с самим собой, не понимая, что говорю, и все никак не мог сдвинуться с первой фразы. Ты догадываешься, конечно, почему я воспылал такой страстью к ораторскому искусству: я знал, что ты – блестящий оратор.

Сантос помолчал, как бы для того, чтобы стряхнуть пепел, на самом же деле чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на Лоренсо его слова.

Тот был явно взволнован и трясущимися руками нервно все гладил и гладил себя по голове. Довольный произведенным эффектом Сантос продолжал:

– Несколькими годами позже, в Каракасе, мне попалась в руки брошюра с речью, произнесенной тобой на каком-то национальном торжестве, и представь себе мое изумление, когда я прочел там знаменитую фразу! Помнишь эту речь? Тема ее: кентавр – это варварство, и, следовательно, надо покончить с кентавром. Тогда я узнал, что эта теория, указывавшая нашей стране единственно правильный путь, встретила яростный отпор со стороны традиционных поборников самоуправства времен войны за независимость [58], и я с удовлетворением отметил, что твои идеи представляют собой эпоху в развитии взглядов на историю войны за независимость. В то время я уже был в состоянии понять твой тезис и чувствовал и мыслил так же, как ты. Не зря же я так часто повторял твои слова!

Но Лоренсо молчал и только поглаживал дрожащими руками голову, в которой вихрем проносились внезапно растревоженные воспоминания.

Его блестящая молодость, многообещающая карьера, возлагаемые на него надежды. Каракас… Университет… Развлечения, лесть, сопутствующая удачам, восхищение друзей, любящая женщина – все, что способно сделать жизнь красивой, манящей. Конец учебы и близкий диплом, восторги по поводу заслуженного успеха, его собственное гордое и радостное сознание своей одаренности, и вдруг – зов! Роковой голос самого варварства, прозвучавший в письме матери: «Приезжай! Хосе Лусардо убил вчера твоего отца. Приезжай – ты должен отомстить!»

– Теперь ты понимаешь, почему я не могу быть твоим врагом? – закончил свой рассказ Сантос Лусардо, помогая душе Лоренсо вырваться из мрака, в котором она сейчас блуждала. – Ты был предметом моего восхищения в детстве, ты и потом помогал мне, хотя сам не подозревал об этом: уважение и любовь к тебе облегчали мне учебу в университете и жизнь в столичном обществе; и, наконец, я – твой неоплатный должник; стараясь подражать тебе, я обрел благородные устремления.

Но благие намерения Сантоса настолько не вязались с окружающей обстановкой, что скорее походили на жестокую па-смешку, И Лоренсо не выдержал. Он вскочил с кресла, где сидел, скрюченный, обессиленный, взволнованный воспоминаниями и бросился в дом.

Снова послышался звон графина о стакан, и Сантос прошептал:

– Бесполезно. Этому несчастному в жизни осталось только одно – водка.

Он уже готов был уехать, когда Лоренсо появился в дверях: глоток вина оживил его, шаг стал тверже, лицо осмысленнее.

– Нет! Постой. Ты должен выслушать меня. До сих пор говорил ты, теперь моя очередь. Садись.

– Может быть, в другой раз, Лоренсо? Я буду навещать тебя, и мы побеседуем.

– Нет! Именно сейчас. Прошу, выслушай меня. – И уже раздраженно: – Я сказал – нет! Я требую, чтобы ты слушал! Ты разбередил мне душу, так изволь потерпеть.

– Ну, что ж! Будь по-твоему, – согласился Сантос – Видишь, я снова сел. Слушаю тебя.

– Да, я скажу. Наконец-то скажу! Какое это счастье – иметь возможность говорить, Сантос Лусардо!

– А разве тебе не с кем говорить? Разве дочка не с тобой?

– Не напоминай мне сейчас о дочери. Молчи и слушай. Слушай – и все… Так вот, посмотри на меня внимательно, Сантос Лусардо! Я был твоим идеалом, как ты говоришь, а сейчас перед тобой – призрак человека, которого давно уже нет, развалина, падаль, говорящая человеческим голосом… Тебе не страшно, Сантос Лусардо?

– Страшно? Почему же?

– Погоди. Мне не нужно, чтоб ты отвечал. Слушай, что я тебе скажу. Тот Лоренсо Баркеро, о котором ты говорил, – обман вымысел; настоящий Лоренсо Баркеро сидит сейчас перед тобой. Ты – тоже обман, и этот обман скоро рассеется. Эта земля никого не щадит, а ты уже внял ее зову – зову погубительницы мужчин, я вижу тебя в ее объятиях. И когда она откроет их, ты тоже станешь развалиной… Посмотри на нее! Кругом миражи: тут один там другой. Равнина полна миражей. Разве я виноват, что ты вообразил, будто такой человек, как Лусардо, – я, кстати, тоже Лусардо, хоть мне и тяжело сознавать это, – может быть идеальным человеком? Но мы не одиноки, Сантос, и в этом наше утешение. Я – как и ты, вероятно, – знал многих людей, которые в двадцать с лишним лет подавали большие надежды. Но стоило им перевалить за тридцать, как весь их запал пропадал, рассеивался. Это были тропические миражи.

Но, слушай, насчет себя я никогда не заблуждался, я знал: все мои достоинства, вызывавшие восхищение окружающих, – обман. Я понял это на примере одного из моих самых блестящих успехов в пору студенчества, на экзамене, к которому я плохо подготовился. Пришлось отвечать по теме, совершенно незнакомой мне. Но я начал говорить, и слова, одни слова сделали все. Я не только получил хорошую оценку, экзаменаторы аплодировали мне. Плуты и бездельники!

С тех пор я стал замечать, что мой интеллект – то, что все называли недюжинным талантом, – приходит в рабочее состояние, только когда я говорю; стоило замолчать, как мираж рассеивался, и я переставал понимать что-либо. Я почувствовал, что и моя одаренность и моя искренность – все ложь. А ведь утрата искренности – это самое худшее, что может произойти с человеком. Я ощущал ее где-то на самом дне души, как, должно быть, ощущают в глубине внешне здорового тела скрытую язву наследственного рака. С тех пор мне опротивели и университет, и городская жизнь, и обожавшие меня друзья, и невеста – все, что было причиной или следствием этого самообмана.