Наталия Осс - Антиглянец

– Пап, это бесполезно, – я стояла босиком на траве, ожидая, пока отец уговорит кран выдать еще хоть каплю воды. Шланг извивался, шипел и плевался ржавчиной. Не уговорить.

Когда-то родительский дом был здесь самым роскошным – с большим крыльцом и изящно скроенными мозаичными окнами веранды. Дача была их сбывшейся мечтой, сила их привязанности к этому месту наделяло его всеми признаками рая – деревья, птички, облака. Каждое лето папа пытался стереть с дома следы усталости – шлифовал морщины трещин, перекрашивал, приколачивал, перестраивал. А мне было грустно смотреть на то, как неотвратимо стареет и разрушается родное существо.

Я знаю, что не смогу здесь жить. Но всегда говорю родителям, что люблю это место так же, как они.

Дача была священным капищем. Здесь не просто копали, сеяли и окучивали, здесь останавливали время. Если кому-то надо совершить экскурсию Back in the USSR, я могу продавать билеты.

Здесь все, как в прошлом веке. Щетина штакетника, отделяющая наши 6 соток от соседских, мохнатые елки, стучащие в окна по ночам, и тесный круг дачников, спаянных совместной борьбой за урожай, против климата и здравого смысла. И еще здесь конкуренция – а у вас что выросло? Что выросло, то выросло.

Марина Олейникова, чей дом находился по соседству с нашим, начинала звонить родителям с конца апреля:

– А у вас трава по пояс!

– Валера, надо ехать косить, – начинала действовать мама.

– Зачем косить, если вас там нет? – спрашивала я.

– Потому что у твоей матери всегда был идеальный газон, – отвечал папа и уезжал на покос.

Я пыталась обустроить родительский быт – купить шезлонги, налить воды в резиновый бассейн, вкопать тент над лавочкой.

– Зачем к дому привлекаешь внимание? Ты что, барыня, что ли, в бассейне плавать? Украдут же! – говорила Светка. И крали – мало что доживало до весны.

Мы прятали вещи в тайник: холодильник, замотанный для конспирации в старое покрывало, электроплитку, мягонькое от старости постельное белье, жаркие пуховые одеяла, под которыми душно спать в Москве, занавески, блюдца, ковшики, ведра, лейку, шланг для полива, сахарницу, медный таз для варенья, рюмки, чистые тряпочки, топор, пилу, карманный фонарик, соль, сахар, спички, плафоны для люстр, резиновые сапоги, плащ-дождевик, раскладушку и промышленный кипятильник мощностью 1500 ватт. Каждое лето все это вытаскивалось из запасников. Процесс вытаскивания, развешивания, расставления по местам, застилания и ввинчивания назывался открытие сезона. Я пропустила его – была в Каннах.

У соседа справа тоже был тайник – специальная яма, обложенная кирпичом. Осенью ее засыпали землей, хоронили вещи заживо, весной выкапывали полусгнившие трупики чайников и электроплиток. Олейниковы возили с собой подушки и чашки из Москвы и обратно каждые выходные. И кочевые тюки с вещами так и стояли у них целое лето в квартире.

Я не могла объяснить смирение поколения родителей перед дикими реалиями этого быта иначе, чем проявлением коллективного бессознательного. То есть бессознательного стремления к коллективу. Здесь надо было знать, как зовут соседскую собаку, восхищаться ранним урожаем огурцов, поддерживать разговоры о мульчировании. И каждое утро махать соседу лопатой: доброе утро, Василий Петрович! Тот самый, похоронных дел мастер, эксгумировавший вчера свой летний скарб. Василий Петрович смотрел на меня и одергивал пышные семейный трусы.

– Ты Ленка, Борисовых дочка?

– Я Алена, – отвечала я в тысячный раз. А разве кто-то еще мог за год родиться и вырасти на этом участке?

– Сегодня Петька мой приедет! Развелся зимой, вот такой парень!

Петька приезжал к вечеру, жег в костре шашлыки, опускал тонированные стекла своей «десятки» и врубал сабвуфер на полную мощность. Вековые ели тряслись от возмущения.

– Эй, Ленка, иди к нам, выпей!

Мама толкала меня в спину:

– Иди, иди, с ребятами потусуйся.

– Не пойду!

– Вон, Светка уже с ними сидит.

– Тем более не пойду.

– Между первой и второй перерывчик небольшой! – кричал Петька, проливая водку в костер. Я убегала в дом…

Никогда не была сторонницей рублевских трехметровых заборов, за которыми пряталась Волкова, но и хлипкий штакетник, легко проминавшийся под нажимом коллектива, меня тоже не устраивал. Изящные кованые решетки, цветущая изгородь, пейзане, соблюдающие священное право privacy, собаки, чуткие к запаху чужой свободы, простота европейской глубинки – вот золотая середина, недостижимая в средней полосе, зоне крайностей.

На даче у меня начиналась клаустрофобия – мне хотелось в большой мир, не ограниченный штакетником и не сходящий с ума от ограниченности сельского быта. Вечером я садилась на крыльцо, вся в комариных укусах, покрытая земляной пыльцой, смотрела на линию высоковольток, убегающих все дальше от Москвы, и старалась вспомнить, что где-то есть другая жизнь… Но за седой махрой вековых елей не разглядеть было ни верхушки мачт в Каннском порту, ни Биг-Бена, ни стада африканских слонов, среди которых бродил сейчас в Йоханнесбурге охотник за сокровищами Александр Канторович.

Шланг, возмущенный своим бессилием по поводу того, что воду опять отключили, а мы так и не успели полить клубнику, издал предсмертный хрип и затих.

– Про ваших пишут, посмотри, какое безобразие! – Мама протягивала мне газету «Светские скандалы». «Телеведущая Анастасия Ведерникова арестована в Ницце!

Читайте эксклюзивный репортаж на 3-й странице!»

– Откуда у тебя эта гадость, мам?

– Света Олейникова дала.

Вот еще одна причина, по которой мне хотелось быстрее убраться отсюда.

Родители были уверены, что мы просто поссорились.

– Это у нас такая сублимация. Мы с тобой друг другу вместо мужа, – сказала однажды Светка.

– Думаешь, когда мы выйдем замуж, все изменится?

– Уверена. Потому что замужняя подруга – это мертвая подруга.

– А мы мужей подружим.

– Ага! Мужиков, что ли, не знаешь? Если будут дружить, то против нас.

Я была уверена, что этого никогда не произойдет. Что нет такой силы, которая могла бы разлепить нас, склеенных, повязанных такой степенью откровенности и доверия, что любое в запале брошенное жестокое слово билось под ложечкой и выкатывалось приступом тошноты из горла. Несколько раз мы ссорились по-крупному. Она возмущалась: «Ты кому жалуешься, мне? А не думаешь, что у меня, может, все еще хуже?» И я сразу ощущала себя оставленной, никому не нужной, с холодными кончиками пальцев, без сил сопротивляться жизни, но потом мы мирились, и кровообращение восстанавливалось.

На этот раз умерло. Разрыв проходил по самой верхней точке, в чакре жизненных ценностей – мою мечту она приравняла к желанию потреблять.