Наталия Осс - Антиглянец

Это была версия для редакции Gloss.

Существовал еще вариант light – для мамы, которая знала только, что мне пришлось помогать знакомому устраивать друга в больницу и из-за этого я задержалась во Франции. Мама, слушавшая с утра до ночи «Эхо Москвы», не догадывалась, что между ее дочерью и новостями из «вы слушаете информационную программу „Эхо“ существует причинно-следственная связь. Ровно потому, что она никогда не соотносила масштабы. Она вообще не могла представить, что с ее дочерью может происходить что-нибудь значительное. Мама рассматривала мое существование как частный случай из своей жизни, вся остальная мировая революция развивалась отдельно. Когда я работала в газете, мои статьи обычно удостаивались ремарки: „Ну ничего, ничего…“ Затем, прочтя газету до корки, до гороскопа и погоды на завтра, она говорила мне: „Как все-таки журналисты Daily здорово пишут. Не понимаю, откуда они информацию берут?“ Теперь, когда я руководила журналом, мамино изначально презрительное „какой-то глянец“ сменилось на снисходительное – „думала, что совсем плохой, а сейчас смотрю, вроде и ничего“. Если бы меня выбрали президентом России, текст бы был похожий: „Страна-то полное говно, поэтому тебя и назначили“.

Светке я доверила информацию в формате hard. Те же файлы про Кот-д’Азур плюс секретные материалы про «Полицию, меня и Канторовича» (минус зажатая мною инфа «На самом деле это была Ведерникова, которая, к тому же, была пьяная»).

– И что ты теперь думаешь про меня и про него? – спросила я с надеждой, когда дошла до финальной точки истории, до сцены в больнице, где я оставила Ведерникову.

– Ну что тебе сказать? Подлец он. Использовал тебя. А ты дура. И я дура.

Олейникова была неспособна конструктивно подойти к вопросу, поскольку переживала очередную драму на охоте. Женатый не на ней Ваня вплотную занимался засопливевшими детьми и не появлялся на любовном ложе уже неделю. Светка легче справлялась с проблемой неявки, если выстраивалась параллель между ее и моими проблемами. Поэтому у Канторовича не было шансов на смягчение приговора. Тьфу-тьфу, не дай бог.

Саша был единственным человеком, с которым я могла реализовать это навязчивое желание говорить, говорить, без конца говорить о случившемся. Но он там, а я здесь. Несколько раз он возникал в моей телефонной трубке – всякий раз не вовремя, вернее, в тот момент, когда рядом вырастали любопытные уши Островской хорошего чебурашечьего размера. Я тут же вылетала в курилку, забывая сигареты или зажигалку. Стояла, прижавшись к стене, вдавливала в ухо телефон, боясь пропустить каждое слово, чиркала колесиком до волдырей на большом пальце или умучивала невинную сигарету до смерти, не имея возможности ее запалить.

Он всегда спешил:

– Алена, как дела? Быстро говори!

Я быстро говорила – про то, как встречалась с Аней, про больницу и Настю, про то, что пишут в газетах.

– Ты молодец. Слушай, я совсем забыл – я же тебе денег должен. Тебе позвонит мой финансовый директор, у него есть распоряжение. Сумму ему сама скажешь.

Ну уж нет. Пусть лучше будет должен.

– Приедешь, золотыми рудниками отдашь, – решила я пошутить.

Он не оценил шутки.

– Ну да. Вопрос, когда и к чему я приеду, если так дальше будет продолжаться… Империя в огне, твою мать!

Я пыталась понять, что там на самом деле у него происходит, но он отделывался кратким:

– Пока решается. Адвокаты работают.

И про Аркадия говорил сухо:

– Все то же. Вчера глаза открыл. Аня уверена, что он ее узнал. Сегодня опять лежит, молчит…

О бизнесе я даже боялась спрашивать. Все и так было понятно из новостей – проект с GoldenPlaces повис в воздухе.

Он не звонил уже неделю. Я уже неделю не расставалась с трубой – даже в редакционный туалет мы ходили вместе.

А меня распирало. В кино слабохарактерные преступники идут сдаваться только потому, что невыносимо хочется с кем-нибудь поболтать о старушке-процентщице. Да хоть с прокурором. Французским. Прокурор бы точно выслушал меня заинтересованно. После чего незамедлительно сунул бы свой пистоль в кобуру и вылетел в сторону Рублевки.

«А-КлиникА» скрывала нашу Железную Маску уже больше двух недель.

Вот удивительно устроено человеческое лицо – стоит слегка нарушить баланс, немного поковыряться внутри, и на выходе получается абсолютный киношный монстр. Мои визиты к Ведерниковой были лучшей профилактикой идеи когда-нибудь что-нибудь себе отрезать.

После операции Настя отказалась ехать домой. Швы заживали плохо, появились отеки. В своей трехкомнатной палате она болела с комфортом. Зеркало ей Ольховский не давал. Когда я приехала к Ведерниковой через пару дней после операции, она нашла в моей косметичке пудреницу и устроила истерику. Потом истерику устроил Ольховский – мне.

– Ты, лапочка, обалдела? У нее же хроническая фрустрация, я вообще к ней психиатра приставил. Спички дурам не игрушка! Еще раз найду у тебя зеркало, убью! Ага?

Теперь я оставляла косметичку в машине.

Андрей Андреич, которого все тут называли доктор А, давно бы выдворил Настю восвояси, в объятия большой кинематографической семьи. Одним из условий было строгое соблюдение анонимности, и Ольховский боялся, что рано или поздно кто-нибудь откроет личико.

Канал Glam TV, где работала Настя, пока успешно отбрехивался от вопросов «как да почему программа After-party идет в повторах?». По версии их пресс-службы, «программа Анастасии Ведерниковой находится в очередном отпуске. Как известно, в январе светская жизнь Москвы затихает и перемещается на знаменитые европейские курорты…». И далее по тексту. Про европейские курорты – это они зря. Слишком горячо. Слишком близко к истине, которая всегда где-то рядом.

Она звонила теперь каждый день, моя новая подруга Настя. Вместо того чтобы скинуть с поезда этого сомнительного пассажира, я зачем-то тащила на себе весь ее сомнительный багаж.

Почему? Потому что дура – первое, что я говорила себе. Второе – потому что я сдуру же пообещала Канторовичу. Правда, мои полномочия заканчивались в момент сдачи ее на руки хирургу. Третье – могучий в своей беспомощности манипулятор Ведерникова, надавив на жалость еще тогда, в геликоптере, летевшем над ночной Ниццей, связала меня накрепко. Я, как Маргарита на балу у Воланда, имела неосторожность дать этой дуре надежду, что ей перестанут подавать платок. Теперь я подавала платок Ведерниковой и утирала ее кровавые сопли.

Но даже не это главное. Сильнее всего меня вязало по рукам мое лжесвидетельствование в пользу Насти. Как будто, прикрывая ее, я взяла на себя ответственность за нее же. Вот этот феномен порядочности был удивителен. Может, и не порядочности вовсе. Но единожды солгавши, я, по сути, изменила ее судьбу. Вмешавшись в чужое собачье дело, испортила замысел небесной канцелярии, баланс между преступлением-наказанием. Ах так? – сказали ангелы, ну ты тогда давай сама-сама. Некому мне теперь жаловаться. У белой женщины черный ребенок. У меня теперь на руках глупый избалованный ребенок с располосованной рожей.