Ахмед Рушди - Сатанинские стихи

Баал спросил:

— Почему ты уверен, что он убьет тебя?

Салман Перс ответил:

— Таково его Слово против моего.

Когда Салман соскользнул в беспамятстве на пол, Баал улегся на грубый соломенный матрац, чувствуя стальной обруч боли вокруг лба, предупреждающий дрожь в сердце. Часто усталость от жизни заставляла его жаждать старости, но, как заметил Салман, мечта о чем-то сильно отличается от столкновения с фактом оного. Теперь на некоторое время он осознал, что мир смыкается вокруг него. Он больше не мог притворяться, что глаза служат ему так же, как должны, и их тусклость сделала его жизнь еще более темной, более трудной для понимания. Все детали смазались и пропали: неудивительно, что родник его поэзии иссох. Уши тоже стали подводить его. Такими темпами теряя остроту чувств, он скоро будет отрезан от всего мира… но, может быть, у него никогда и не было шанса. Махаунд приближался. Может быть, он никогда уже не поцелует женщину. Махаунд, Махаунд. Почему это пьяное трепло пришло ко мне, думал он сердито. Какое отношение я имею к его предательству? Каждый знает, почему я написал те сатиры много лет назад; он должен знать. Что Гранди угрожал и измывался. Я не могу нести за это ответственность. И все равно: где он теперь, этот гарцующий, насмешливый, дивный мальчишка, Баал-острослов? Я не знаю его. Взгляните на меня: тяжелый, унылый, близорукий, скоро стану глухим. Кому я угрожаю? Ни одной душе. Он начал трясти Салмана: проснись, я не хочу с тобой связываться, ты навлечешь на меня неприятности.

Перс храпел на полу, прислонившись спиной к стене, его голова свесилась, словно кукольная; Баал, измученный головной болью, вернулся в постель. Его стихи, думал он, какими они были? В чем суть проклятье, он даже не мог их вспомнить как следует у них — Покорных — в эту ночь да, что-то вроде того, впрочем, этому вряд ли стоит удивляться суть их — бегство прочь , так, во всяком случае, оно заканчивалось. Махаунд, суть любой новой идеи заключается в двух вопросах. Когда она слаба: пойдет ли она на компромисс? Мы знаем ответ на этот первый. И теперь, Махаунд, по твоему возвращению в Джахилию, пришло время для второго вопроса: Как ты ведешь себя, когда побеждаешь? Когда твои враги — в руках твоего милосердия, и твоя власть стала абсолютной: что тогда? Мы все изменились: все мы, кроме Хинд. Которая, судя по тому, что наговорил этот пьянчуга, скорее женщина Иасриба, чем Джахилии. Неудивительно, что твои две не прельщали ее: она не станет ни твоей матерью, ни твоим ребенком.

Погружаясь в сон, Баал рассматривал свою бесполезность, свое неудавшееся искусство. Теперь, когда он отказался от любых общественных платформ, его стихи были полны потерь: молодости, красоты, любви, здоровья, невинности, цели, энергии, уверенности, надежды. Потери знания. Потери денег. Потери Хинд. Фигуры уходили от него в его оды, и чем более неистово он взывал к ним, тем быстрее они исчезали. Пейзаж его поэзии до сих пор оставался пустыней, по которой ползли дюны с перьями белого песка, осыпающегося с их вершин. Мягкие горы, незавершенные путешествия, непостоянство шатров. Как сделать карту страны, которая каждый день перетекает в новую форму? Такие вопросы сделали его язык слишком абстрактным, его образы — слишком жидкими, его размер — слишком неровным. Это приводило к созданию химерических форм, львиноголовых козлотелых змеехвостых невероятностей, [1624]чьи очертания стремились измениться в самый миг своего появления, дабы демотика [1625]оттесняла его с пути по линии классической чистоты, а образы любви непрестанно деградировали за счет вторжения элементов фарса. Ничто не остается от этого материала, думал он тысячу раз и снова, и когда беспамятство приблизилось, он решил, умиротворенный: Никто не помнит меня. Забвение безопасно. Затем его сердце сбилось с ритма, и он моментально пробудился, испуганный, холодный. Махаунд, возможно я избегну твоей мести. Он провел всю ночь без сна, прислушиваясь к ворочанию Салмана, его океанскому храпу.

Джибрилу снятся походные костры:

Знаменитая и нежданная фигура ступает в эту ночь меж походными кострами армии Махаунда. Возможно, из-за темноты (или, быть может, из-за невероятности его пребывания здесь), кажется, что к Гранди Джахилии вернулось на короткий миг его могущество, часть силы его прежних дней. Он прибыл один; и проведен Халидом, некогда служившим водоносом, и бывшим рабом Билалем на четверть Махаунда.

Далее, Джибрилу снится возвращение Гранди домой:

Город полон слухами, и толпа собралась перед домом. Через некоторое время можно ясно услышать звук голоса Хинд, возвысившийся в гневе. Затем на верхнем балконе Хинд является самолично и требует, чтобы толпа порвала ее мужа на маленькие кусочки. Гранди появляется около нее; и получает звонкие, оскорбительные оплеухи по обеим щекам от своей любящей жены. Хинд обнаружила, что, несмотря на все ее усилия, не смогла уберечь Гранди от сдачи города Махаунду.

Кроме того: Абу Симбел принял веру. [1626]

Симбел в своем поражении утратил многое из своей недавней тонкости. Он позволяет Хинд бить его, а затем спокойно обращается к толпе. Он говорит: Махаунд обещал, что пощадит всякого, кто будет находиться за стенами Гранди.

— Так входите, вы все, и приводите ваши семьи тоже.

Хинд отвечает на глазах у рассерженной публики:

— Ты старый дурак. Сколько горожан могут поместиться внутри единственного дома, даже этого? Ты спасал свою собственную шею. Пусть теперь они разорвут тебя и скормят муравьям.

Тем не менее, Гранди спокоен.

— Махаунд также обещает, что все, кто останется в домах, за закрытыми дверьми, будут в безопасности. Если вы не хотите входить в мой дом, тогда идите в свой собственный и ждите.

Третий раз его жена пытается обратить толпу против него; это — балконная сцена ненависти вместо любви. [1627]Не может быть никакого компромисса с Махаундом, кричит она, ему нельзя доверять, люди должны отвергнуть Абу Симбела и готовиться биться до последнего мужчины, до последней женщины. Сама она готова сражаться рядом с ними и умереть за свободу Джахилии.

— Вы просто распластаетесь перед этим лжепророком, этим Даджжалом? [1628]Можно ли ждать чести от человека, собравшегося штурмовать город своего рождения? Можно ли надеяться на компромисс от бескомпромиссного, на жалость от беспощадного? Мы — могущественные из Джахилии, и наши богини, прославленные в битвах, победят.

Она приказывает, чтобы они сражались во имя Ал-Лат. Но люди начинают расходиться.

Муж и жена стоят на балконе, и людях видят их как на ладони. Поскольку так долго эти двое служили городу зеркалами; и потому что в последнее время джахильцы предпочитали образ Хинд серости Гранди, они страдают теперь от глубокого удара. Те, кто оставался убежденным в величии и неуязвимости города, кто желал верить этому мифу вопреки всем фактам, были людьми, охваченными своего рода сном или безумием. Теперь Гранди пробудил их от этого сна; они испытывают дезориентацию, протирают глаза, сперва неспособные поверить — если мы столь могущественны, как тогда мы упали столь быстро, столь глубоко? — а затем приходит убежденность и показывает им, что вера их ютилась на облаке, на страстности хиндиных прокламаций и очень мало на чем еще. Они прощаются с нею — и с нею, с надеждой. Погрузившись в отчаяние, люди Джахилии расходятся по домам, чтобы запереть двери.