Анна Бялко - Гинекологическая проза

– Нет, – покачала головой женщина. – К нам не поступала.

– Вчера, вечером, – продолжала настаивать Маша.

– Да нет же, точно. У нас всего трое детишек, и все мальчики.

– А где же тогда моя? На этаже тоже нету…

– Надо, значит, в патологию идти. Это далеко. Подожди, – она дотронулась до Машиной руки, – я позвоню туда. Как зовут?

– Никак пока. Я не знаю.

– Да не ребенка, дурочка. Тебя как зовут? Как спрашивать?

Маша, плохо понимая, что происходит, назвала имя-фамилию. Женщина скрылась за дверью, потом возникла снова – Маша не знала, сколько времени прошло в промежутке – и объявила:

– Ну вот, я дозвонилась, там твой ребеночек. Девочка, три сто, пятьдесят сантиметров.

– Она… С ней все в порядке? – не смея надеяться, выдохнула Маша.

– Это я не знаю. Когда в порядке, сама понимаешь, в патологию не кладут. Иди туда, тебе скажут. Надо подняться на шестой этаж, это последний, там по коридору до конца, далеко-далеко, до другой лестницы, и по ней спустишься на третий. Там увидишь. Но девочка там.

Маша пустилась бежать по лестницам и коридорам. Здание было огромным, длинным и сложным. Снаружи оно выглядело более-менее обычно – серый бетонный параллелепипед, внутреннее же его строение, казалось, со внешним никак не соотносилось – два разных мира, разделенных больничным порогом. Этажи загадочным образом сливались, переходя один в другой, один раз лестница внезапно кончилась, и продолжение обнаружилось только за углом. Шестой этаж был сквозным – коридор шел вдоль всего здания, ни поворотов, ни перегородок, с одной, левой, стороны – внешние окна, из которых падал серый мутный свет, с другой – непрерывная стена с бесконечными пластиковыми окошками в какие-то помещения. В одном из них, кажется, шла операция – горел яркий белый свет, что-то делали люди в масках, но Маша, гонимая собственной бедой, бежала мимо, не останавливаясь, не приглядываясь, так что, возможно, это видение мелькнуло только в ее смятенном сознании.

Коридор наконец кончился. Окно в торце и чуть правее желтая дверь с надписью «Выход». Три этажа промелькнули в одно мгновение, Маша толкнула очередную дверь и оказалась в нужном месте.

Нужное место представляло из себя небольшой закуток, нечто вроде лестничной площадки, с небольшим окошком в торце же и двумя застекленными, замазанными белой краской дверями чуть поодаль. На одной из них Маша увидела табличку с длинной надписью: «Отделение чего-то-там и тра-та-та патологии». Оно. Маша толкнула дверь. Тщетно. Она подергала ее сильнее, постучала, снова подергала. Никакого ответа. «Бред какой-то, – подумалось Маше. – Туда же только что звонили. Куда они все подевались?» Она с силой застучала по проклятой двери, стекло задребезжало под рукой. Безрезультатно. «Черт знает что, пойду в другую дверь, спрошу, что тут происходит».

Другая дверь – Маша в спешке даже не глянула, что на ней написано – открылась на первый же стук. Оттуда вышла тетечка в белом халате, уютная такая тетечка среднего возраста, посмотрела на Машу вопросительно.

– Скажите пожалуйста, – обратилась к ней Маша, – я вот тут в патологию пришла, у меня дочка там, а дверь закрыта, нет никого…

– Бог с тобой, деточка, – был ответ, – там и не может никого быть, патология закрылась на профилактику летнюю, уж три дня, как последнего ребеночка перевели.

– А как же я? – поразилась Маша. – А моя девочка? Да нет, вы что-то путаете, мы ж только что звонили, сказали, девочка в патологии.

– Так это про тебя звонили, – сказала тетечка. – Это к нам. Тут твоя девочка. Вчера вечером привезли.

– Да, да, – подтвердила Маша, облегченно радуясь, что наконец сошлись концы с концами и можно что-то связное выяснить. – Как она там? Можно посмотреть?

– Сейчас узнаю, подожди тут, – пообещала тетечка и исчезла, закрыв за собой сплошную белую дверь. Перед Машиными глазами оказалась темно-вишневого цвета табличка с четкими золотисто-желтыми печатными буквами: «Отделение реанимации новорожденных».

Так и осталось неизвестным, сколько времени простояла окаменевшая от ужаса Маша перед этой дверью, но в конце концов она снова открылась, и та же тетечка, возникшая на пороге, произнесла:

– Там сейчас врачи работают, зайти нельзя, а ты приходи через часок, тогда и ребеночка посмотришь, и с доктором поговоришь. Сегодня Ольга Викторовна дежурит.

– Ольга Викторовна, – автоматически повторила Маша и вдруг вскинулась:

– А она, в смысле… девочка… – тут Маша подавилась словом и договорить не смогла, но тетечка поняла ее.

– Да господь с тобой, живая, конечно, что б она тут иначе была, – зажурчала успокоительно, – хорошая девочка, доношенная, вес вон – три сто, у нас знаешь, какие лежат – полтора кило, и тех выхаживаем. Ты вот что, ты приходи через час, все сама увидишь, и не реви смотри, молоко пропадет. Молоко сцеживаешь?

– Угу, – кивнула Маша сквозь действительно набежавшие откуда-то слезы, – сцеживаю.

– Вот давай, счас самое первое дело – молоко-то. Иди, поешь, после придешь.

Маша медленно побрела в свою палату по бесконечным лестницам и переходам. Дорогу снова пришлось искать, как в первый раз, будто и не неслась тут, как одержимая, какие-то минуты назад. Правда, теперь еще слезы мешали ориентироваться. Скоро Маша не выдержала, села на подоконник посреди очередного коридора и заревела по-настоящему, даже не заревела – зарыдала, молча, беззвучно. Ни сил, ни мыслей не было, только слезы, они лились и лились, Маша давилась ими, всхлипывала, пытаясь загнать их обратно, но они выливались снова, стекали между пальцев, впитываясь в байковый рукав халата, которым она безуспешно пыталась вытирать глаза…

Потом слезы кончились. Легче не стало, страх и тоска, сжимающие горло, грудь, что-то еще пониже – душу? – никуда не делись, просто слезы кончились. Маша еще посидела, бесцельно глядя в окно перед собой, но ничего не различая в нем, попыталась собраться с мыслями.

– Ну подожди, ты ничего толком не знаешь, ребенок жив, да может, и страшного-то нет ничего, надо посмотреть сперва, а потом вдаваться в истерику, что толку от твоего рева, – старалась она уговорить сама себя, а изнутри рвался животный вой:

– Что ничего, все уже случилось, если ничего страшного, так в реанимацию не кладут, если и живой, то неизвестно, здоровый ли, и вообще, какая разница, этого просто не должно быть, никак, никогда, это не со мной, я ничем не виновата, я не сделала ничего настолько ужасного, чтобы быть так наказанной, со мной такого быть не может, не может, не-е може-е-ет, НЕТ!

Откуда-то взялись новые слезы.

– Нельзя так сидеть, – пронеслась в гудящей, кружащейся голове здравая мысль. – Надо идти и вообще надо как-то держаться, а то в самом деле молоко пропадет.