Ирвин Шоу - Две недели в другом городе

Решительным движением он погасил свет. Ему надо было встать без четверти семь с достаточно свежей головой, чтобы хотя бы попытаться выполнять указания Делани при дублировании. Чем бы он ни занимался эти две недели, во что бы ни оказался втянут, будь то любовь, взаимные упреки или убийство, он должен честно отработать пять тысяч долларов. У меня буржуазное чувство коммерческой честности, подумал он, подтрунивая над собой. Честность превыше всего.

Он заставил себя закрыть глаза ради Делани. Но никогда Джек не был так далек от сна. Он вспомнил голос Элен, звучавший в трубке, – едва уловимый, ненавязчивый, восхитительный французский акцент придавал английским словам очаровательное своеобразие. Ее голос был совсем непохож на тот. которым произнесли: «Я устала от мужчин, которые спят со мной и говорят мне о том, как сильно они любят своих жен». Лежа в темноте без сна, он думал об Элен; она, верно, тоже не спала сейчас в тысяче миль от него, тоже беспокоилась, думала о нем; не без помощи телепатии, подвластной всем любящим людям, она, несомненно, догадалась о том, что с ним что-то происходит. Он увидел миниатюрную, прелестную, теплую Элен, она лежала в своей мальчишеской пижаме на кровати, накрутив волосы на бигуди (она всегда занималась своей внешностью в его отсутствие). Связанная с мужем тысячью незримых нитей и уз, она размышляла о нем, одновременно прислушиваясь, не донесется ли шорох из детской. Надежная, умелая, бдительная, она находилась в центре семейной паутины, тревожась, защищая, любя, радуясь, молясь о том, чтобы муж вернулся здоровым, невредимым и любящим… Если бы он лежал в кровати рядом с ней, он не играл бы в этот страшный покер, не видел бы лысых мужчин в фартуках, занятых зловещим делом.

Джек поднес к носу влажный платок. Кровотечение, похоже, остановилось. Вспомнив свой сон, он подумал – как мудро со стороны жен молиться в эти тягостные часы, что начинаются после полуночи.

Не желая разгадывать значение сна, в котором его бывшие друзья играли в карты, а на столе лежало его собственное тело, он заставил себя подумать о сыне, спавшем в этот момент, подложив руку под тревожащее его ухо. Он улыбнулся; детская ручка отвела смерть в сторону. Джек вспомнил, как однажды зимним вечером, вернувшись с работы, он застал сына вытирающимся после ванны. Он поцеловал влажную головку, задумчиво наблюдая за сыном, небрежно прикладывающим полотенце к своему маленькому, но крепкому тельцу. Внезапно мальчик повернулся к отцу; на лице ребенка появилась улыбка заговорщика.

– Папа, – сказал он, коснувшись пальцем кончика своего члена, и горделиво, отчетливо добавил: – Это я.

В пятилетнем возрасте мы впитываем мудрость из воздуха, мыслители всех веков шепчут нам на ухо откровения.

Лежа без сна в темной комнате, заполненной призраками бывших товарищей по оружию, Джек коснулся себя.

– Это я, – с улыбкой прошептал он, повторяя вслед за сыном магическое мужское заклинание; Джек прогонял силы тьмы с помощью тайной церемонии, изобретенной его сыном, наивным и мудрым одновременно; он пытался избавиться от тягостных, мучительных видений, хлынувших из прошлого.

Но таинство не сработало. Он закрыл глаза, но сон не приходил; Джек уже был во власти воспоминаний, навеянных сном и беседой с Вероникой…

Наша армия тоже понесла кое-какие потери…

Ферма горела. Она была построена из камня, но в ней находилось на удивление много вещей, вспыхнувших после того, как в дом угодил снаряд. Он спал на полу кухни; взрывной волной его выбросило из комнаты; нога у него была сломана. На голове тлело одеяло. Люди, находившиеся с ним на ферме, куда-то исчезли. Им повезло больше, чем ему. Они растворились в темноте. В сумятице они забыли о нем, а потом приблизиться к зданию было уже невозможно.

Пять часов ушло на то, чтобы доползти до окна. Он многократно терял сознание, ощущал запах собственных обожженных волос и кожи; нога вывернулась окончательно. Он задыхался в дыму. Одно он знал точно: умирать он не хотел. Цепляясь ногтями здоровой руки за доски пола, он добрался до окна; подтянувшись, выглянул наружу. Пространство перед домом периодически обстреливали из пулемета, но кто-то заметил его голову, появившуюся в оконной раме, пришел за ним и забрал его. Дальше в памяти был провал: когда его вытаскивали из окна, он снова потерял сознание. Ему кололи морфий; следующие несколько недель были одним нескончаемым полузабытьем, протекавшим в мутной пелене; он не понимал, жив он или мертв. Он так и не узнал, кто его спас. Затем – два года в госпиталях, восемнадцать операций. «Эта рука функционировать не будет», – сказал молодой врач. Ему принесли огромный букет цветов, заказанный Карлоттой по телеграфу… Больше она ничего не сделала…

Свадьба была необычной. Наверно, подобные церемонии случались во всех частях света, но все же присутствующих не покидало ощущение, что было в ней нечто специфически голливудское, что только в Голливуде двести пятьдесят человек могут собраться для того, чтобы отпраздновать заключение союза между бывшими супругами, которые когда-то развелись, вступили в другие браки, затем расстались со своими новыми партнерами и снова связали себя брачными узами. В любом ином месте виновники торжества, наверно, отправились бы в какой-нибудь тихий провинциальный городок и зарегистрировались бы (как оказалось, снова не навечно) в присутствии пары свидетелей. Но такой вариант не годился для Голливуда тридцать седьмого года. Среди двух с половиной сотен гостей, приглашенных на свадьбу, были фотографы, журналисты, руководители студий, а также члены съемочных групп двух картин, в которых снимались молодожены. Невеста появилась в роскошном белом платье, подаренном ей костюмерным отделом одной из кинокомпаний.

Свадьбу сыграли в доме Делани. В ту пору он был женат на женщине, которая впоследствии стреляла в него из охотничьего ружья. Красивая, легкомысленная, она оказалась, к счастью, плохим стрелком. Делани, не любивший торжеств, устраивал их, чтобы сохранять мир в семье. Он провел почти весь вечер в баре за картами.

Отис Кэррингтон, жених с изысканными манерами и глубоким грудным голосом, сидел, улыбаясь, между двумя своими бывшими женами на ступенях широкой, колониального стиля лестнице. Он потягивал черный кофе из большой чашки, воздерживаясь от алкоголя. Ни разу не взглянув на женщину, на которой он женился днем, Кэррингтон говорил своим прежним супругам: «Мне не нужен психоаналитик. Я сам знаю, что со мной. До тридцати лет я был влюблен в мою сестру. Осознав это, я почувствовал, что могу спиться. Однажды утром, проснувшись в Неаполе, я понял, что мне необходимо полностью отказаться от спиртного. За две недели до этого я отправился на вечеринку в Чикаго; поднявшись с кровати в Неаполе, я увидел, что нахожусь в шикарном гостиничном номере, заставленном цветами и пустыми бутылками из-под виски. Я не помнил, как пересек океан, как добрался до Дирборнского вокзала».