Виктория Токарева - Неромантичный человек

— А вы тоже на смотр едете? — спросила Танька.

— Нет. Я не народный талант. Я профессионал, — объяснил лётчик.

— Значит, я вам зря тыкву забивала…

— Если бы не твоя тыква, пахать бы мне синее небо над Верхними Ямками. Ты меня просто спасла.

Танька сморгнула. Она ничего не поняла.

— Когда я падал, то пережил такой ужас, что, пройдя через него, понял: мне уже ничего не страшно. Оказывается, боязнь высоты можно вылечить только падением… Клин клином.

Танька слушала, смотрела на лётчика. Он был красивый, но чужой. Ни приласкать, ни обозвать, и говорит как-то непонятно, как болгарин из Варны. Слова, конечно, разобрать можно, но надо напрягаться, и удовольствия от беседы никакого.

— Значит, в отпуск? — спросила Танька.

— Домой. В Москву. Навсегда.

— Вас выгнали?

— в общем, выгнали, но это уже не имеет значения. Зачем мне теперь эти Бересневка, Лещевка, Глуховка?

— А чем у нас плохо? — обиделась Танька.

— Да нет. У вас очень хорошо. Но я больше не хочу быть лётчиком в Верхних Ямках. Я хочу быть музыкантом в Москве. У каждого человека своё место в жизни и своё назначение. Разве не так?

Танька нажала кнопку на настольной лампе. Лампа потухла. И тогда за окнами обозначилась луна. Понеслась за поездом.

— Не знаю, — задумчиво проговорила Танька. — Это пусть надстройка думает. А мы базис. Мы людей хлебом кормим.

Лётчик разлил шампанское. Поднял свой бокал. Ждал.

Танька тоже подняла бокал. Чокнулись. Звук получился глухой.

Выпили. Танька зажмурилась.

— Вкусно? — спросил лётчик.

— В нос шибает.

— Ешь. — Лётчик подвинул яблоки.

— У нас свои есть, — гордо отказалась Танька.

— Спасибо тебе! — с чувством сказал лётчик.

— За тыкву?

— За твою любовь.

Танька вернула бокал на стол.

— Чего? — переспросила она, хотя все слышала.

— Я сначала не понимал, что это ты за мной носишься и меня истребляешь. Я думал, ты просто ненормальная. А потом мне этот «золотоискатель» глаза раскрыл. Знаешь… я много думал: когда чего-то очень хочешь и все время об этом думаешь, то желание из духовной силы превращается в материальную. Понимаешь?

Танька не ответила. Нажала кнопку, зажгла лампу. Луна за окном исчезла, но зато в стекле обозначились Танька и лётчик, друг против друга, красивые, как в индийском кино.

— И любовь, если, конечно, она настоящая, неистовая, она делает чудеса. Это не слова. Действительно чудеса. Я это понял. Она исправляет ошибки природы. Переписывает на ладони линии судьбы.

Лётчик протянул Таньке свою ладонь и коснулся пальцами её руки.

Танька поглядела на ладонь, потом подняла на лётчика глаза грустной Весны и спросила:

— А ведь правда Мишка дурак?

— Какой Мишка? — не понял лётчик.

— Мой Мишка.

— А… белобрысый такой? — вспомнил лётчик. — Да, странноватый парень. Заявил в милицию, что это он подстроил аварию. Мне Ефимов звонил. Сверял факты.

— Когда? — оторопела Танька.

— Позавчера.

— Это не может быть. Позавчера он на Землю ФранцаИосифа уехал.

— Он в Верхних Ямках. В кутузке сидит. Ему десять суток дали и наголо обрили.

Танька резко вскочила из-за стола. Бутылка опрокинулась и окатила лётчика полусладким шампанским.

— Ой! — сказал лётчик.

— Ой! — смутилась Танька. — Извините, пожалуйста.

Сержант Ефимов спал на диване, обтянутом дерматином. Проснулся он от стука.

Ефимов сел, зевнул. Поглядел на дверь.

Постучали настойчивее.

— Иду! — крикнул Ефимов. Отодвинул защёлку.

В дверях стоял наголо остриженный Мишка. Без волос он сильно помолодел и выглядел тринадцатилетним подростом.

— Подъем! — скомандовал Мишка. — Пошли!

— А который час? — спросил Ефимов.

— Самое время, — строго сказал Мишка. — Пока нет никого. — Он направился в угол и взял метлу.

Ефимов посмотрел на часы и заканючил:

— Пять часов всего. Ещё час спокойно поспать можно.

— Нечего, — отрезал Мишка. — Тут не санаторий.

Вышли. Милиционер запер милицию.

— И чего прячешься? — недовольно сказал он. — Все равно все знают.

Солнце только что вышло на работу. Было тихо.

Пустой базар, деревянные ряды и даже запылённые огрызки арбуза — все было красиво.

Мишка подметал, вздымая пыль. А Ефимов сидел на пустом ящике и руководил.

— Даты не маши, как косой. Только пыль поднимаешь. А грязь остаётся.

Мишка не обращал внимания.

— Слышь? Ты метлу покрепче прижимай. Понял?

— Не понял. — Мишка остановился.

Ефимов подошёл, взял у Мишки метлу, стал показывать. Мишка отошёл, сел на ящик. Закурил.

— Понял? — милиционер обернулся.

— Нет. Не понял.

— Нажал — и плавный мах. Нажал — и плавный мах. — Ефимов пел.

— Здорово у тебя получается, — одобрил Мишка.

— Это меня мать с детства приучила, — похвалился Ефимов.

— Миша! — тихо раздалось за спиной.

Мишка оглянулся.

На другой стороне базара стояла Танька Канарейкина. Платье на ней было разорвано, будто её рвали сорок собак. На голове повязана косынка по самые брови, как у Маланьи.

— Я с поезда соскочила, — объяснила Танька свой вид.

— А я — во! — Мишка приподнял кепку и показал Таньке свою бритую голову. В порядке упрёка.

— И я — во! — Танька стащила с головы косынку и показала Мишке свои волосы. Они были выстрижены ножницами, выхвачены в разных местах как попало.

— Ой… — у Мишки вытянулось лицо. — Ты чего это наделала? На кого ж ты стала похожа?

— На тебя.

Они стояли и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Обманутый неподвижностью воробей подлетел к Таньке и сел на её плечо.

Сержант Ефимов правильно оценил ситуацию, положил метлу и отправился досыпать.

Говорят, что молодость — самое смутное время. В молодости не понимаешь: зачем пришёл на этот свет? Зачем живёшь?

Это не понимаешь и потом. Только догадываешься…