Олдос Хаксли - Остров

Семь непонятных слов, снова и снова.

— К чему это упорное бормотанье! Пустая трата времени.

— Не такая уж и пустая, — возразила миссис Рао. — Это приносит известную пользу.

— И не потому, — добавил Виджайя, — что слова значат что-то сами по себе, а просто потому, что вы их повторяете. Пусть это будет «тра-ля-ля», «ом», «кирие элеисон» или «ла илла, илла». Когда вы повторяете «тра-ля-ля» или имя бога, вы всецело поглощены собой. Беда в том, что повторение одного и того же слова может довести вас до состояния полного идиотизма так же, как и до состояния чистейшего осознания.

— Следовательно, вы бы не порекомендовали такой путь той девочке с орхидеями?

— Разве только ей очень захочется. Но пока она подобного желания не испытывает. Я хорошо ее знаю: она дружит с моими детьми.

— Тогда что бы вы ей посоветовали?

— Через годик-другой наряду с другими вещами я бы посоветовал ей то, что мы сейчас увидим.

— Нам предстоит посетить еще одно место?

— Да, комнату медитации.

Уилл проследовал за ним под арку и далее по короткому коридору. Раздвинув тяжелые занавеси, они вошли в просторную комнату с выбеленными стенами и высоким окном слева, которое смотрело в небольшой сад, где росли банановые и хлебные деревья. В комнате не было мебели; на полу были разбросаны несколько квадратных подушек. На стене напротив окна висела большая картина, писанная маслом. Уилл приблизился к ней, чтобы получше рассмотреть.

— Вот это да! Кто художник?

— Гобинд Сингх.

— Что за Гобинд Сингх?

— Лучший пейзажист Палы за всю ее историю. Он умер в сорок восьмом.

— Почему мы о нем ничего не знаем?

— Потому что мы слишком любим его картины, чтобы продавать их.

— Что ж, вы от этого выигрываете, но мы теряем. Он вгляделся в картину.

— Приходилось ли ему бывать в Китае?

— Нет, но он учился вместе с кантонским художником, который жил на Пале. И конечно же, он хорошо знаком с репродукциями ландшафтов Суня.

— Сунь предпочитал писать маслом и интересовался кьяроскуро.

— Да, после того как побывал в Париже. Это было в 1910 году. Он был знаком с Вийаром.

Уилл кивнул.

— Об этом можно догадаться по плотности фактуры. Некоторое время он молча рассматривал картину.

— Почему вы повесили ее в комнате для медитации? — спросил он.

— А как вы думаете, почему? — парировал Виджайя.

— Это то, что вы называете производным подсознания?

— Мы так называем храм. Но здесь — нечто большее. Это — подлинное проявление Души с заглавной буквы в индивидуальном разуме по отношению к пейзажу, холсту и практике живописи. Кстати, здесь изображена лежащая к западу долина. Из этой точки видно, как основные линии исчезают за грядой.

— Что за облака! — воскликнул Уилл. — А какое освещение!

— Такое освещение бывает за час перед сумерками, — пояснил Виджайя. — Только что прошел дождь, и снова показалось солнце, яркое, как никогда. Яркое сверхъестественной яркостью света, косо скользящего под облачным покровом, — последняя, обреченная, предсумеречная яркость, что вырисовывает каждую поверхность, которой коснется, и углубляет тени.

«Углубляет тени», — повторил про себя Уилл, вглядываясь в картину.

Тень от огромного высокого облака, покрывающая всю гору, сгущалась едва ли не до черноты; поодаль падали тени от маленьких облачков. И между тьмой и тьмой ярко сиял молодой рис, алела пышущая жаром распаханная земля, светился раскаленный добела известняк, и роскошно чередовались темные пятна и изумрудный блеск вечнозеленой листвы. Посреди долины стояли крытые соломой хижины, отдаленные и крохотные, но как отчетливо они были видны, как чисто вырисовывались их линии, полные глубокого значения! Да, значения! Но каково это значение — вот вопрос, на который нет ответа.

Но Уилл все же задал этот вопрос.

— Каково это значение? — повторил Виджайя. — Они значат только то, что они есть. То же можно сказать о горах, об облаках, о свете и тьме. Вот почему эта картина — истинно религиозное изображение. Псевдорелигиозные изображения всегда отсылают к чему-то еще, что стоит за вещами, являющимися лишь олицетворением некоей сути, — к некоей метафизической чепухе, к нелепой догме какой-нибудь местной теологии. Истинно религиозный образ всегда значим. Вот почему мы помещаем картины такого рода в комнате для медитации.

— И всегда пейзажи?

— Да, почти всегда. Пейзажи способны напомнить человеку, кто он на самом деле.

— Лучше, чем сцены из жизни Спасителя?

Виджайя кивнул.

— В этом разница меж объективным и субъективным. Изображение Христа или Будды — это отражение впечатлений бихевиориста, истолкованное теологом. Но на пейзаж, подобный этому, вы не станете смотреть глазами Дж. Б. Уотсона и не подойдете к нему с мерками Фомы Аквинского. Вы не просто захвачены сиюминутным переживанием; вас побуждают к акту самопознания.

— Самопознания?

— Да, самопознания, — настаивал Виджайя. — Перед вами не просто изображение соседней долины, но ваша собственная душа и души всех, если брать их существование вне личности. Таинство тьмы; но тьма изобилует жизнью. Откровение света — сияния полно не только пространство меж облаками, не только деревья и трава, сверкают также и хрупкие маленькие хижины. Мы всячески стараемся опровергнуть этот факт, но факт не перестанет быть фактом: человек так же божествен по своей натуре, как и природа, и столь же безграничен, как Пустота. Но это находится в опасной близости от теологии, а никто еще не спасся при помощи доктрины. Держитесь за реальность, держитесь за конкретные факты.

Он указал пальцем на картину.

— Факт — это то, что деревня освещена наполовину, а другая половина таится в тени. Эти горы цвета индиго — это факт, и те, имеющие туманные очертания — тоже. В небе — голубые и бледно-зеленые озерца, а залитая солнцем земля — цвета густой охры. Трава, островок бамбука на склоне — это все реальность, реальность — и отдаленные вершины, и крошечные хижины в долине. Отдаленность, — добавил Виджайя, — они подчеркивают отдаленность, — и это одна из причин, которые делают картину истинным религиозным изображением.

— Потому что отдаленность придает очарование пейзажу?

— Нет; она обеспечивает ощущение реальности. Отдаленность напоминает нам, что для мироздания люди — это далеко не все, и даже для самих людей. Она напоминает нам, что внутри нас — столь же огромные пространства, как и вовне, Опыт расстояния, внутреннего и внешнего, во времени и в пространстве — это первостепенный глубинный религиозный опыт. «О смерть, что в жизни кроется, и дни, которых боле нет!» О места, бесконечное количество мест, которые не здесь! Минувшие радости, минувшие горести и вздохи — как это все живо в нашей памяти, хотя давно миновало, миновало без надежды на возвращение. А деревня внизу, в долине — как ее отчетливо видно даже в тени, ее существование так реально и несомненно, но при этом как она недосягаема, как одинока! Подобные картины доказывают, что человек способен воспринять жизнь в смерти и зияющее ничто, окружающее каждую вещь. Я считаю, — заметил Виджайя, — что худшая черта вашего абстрактного искусства — это его методичная двумерность, его отказ учесть всеохватный опыт отдаленности. Как цветовой объект, картина абстракциониста может выглядеть привлекательно. Она также может играть роль знаменитых чернильных пятен Роршаха. Каждый найдет там отражение своих страхов, вожделений, антипатий и фантазий. Но увидим ли мы там нечто более, чем человеческое, или — следовало бы сказать — иное, чем человеческое, реальность, которую мы открываем в себе, когда созерцаем неизмеримые просторы природы или одновременно внутренние и внешние просторы ландшафта, который сейчас перед вами? В вашей абстрактной живописи я не нахожу фактов, которые открываются мне здесь, и сомневаюсь, что кто-то способен их там найти. Вот почему ваша абстрактная бессодержательная живопись в основе своей безрелигиозна и, добавлю от себя, даже лучшие ее образцы невыносимо скучны и донельзя тривиальны.