Джон Тул - Сговор остолопов

— Твоя тётушка? Такой взрослый мужчина, как ты, — и слушаешься какую-то тётушку? Господи боже ж мой. С какими людьми ты якшаешься, Манкузо? Старушки, которые в одиночестве ходят на стриптиз, тётушки. Ты, наверное, записался в кружок кройки и шитья или типа того. Держи спину ровнее . — Сержант пристально посмотрел на жалкую фигуру, сотрясавшуюся от последних раскатов кашля. Он не хотел нести ответственность за смерть при исполнении. Лучше дать Манкузо испытательный срок, а потом выпереть со службы вообще. — Ладно. На автостанцию можешь не возвращаться. Выходи на улицу, погрейся немного на солнышке. Но слушай сюда. Я даю тебе две недели. Если к тому времени ты мне никого не приведешь, ты здесь больше не служишь. Ты меня понял, Манкузо?

Патрульный Манкузо, шмыгая носом, кивнул.

— Я боддадаюдь. Я бдибеду бам гобо-дибудь.

— И хватит на мне виснуть, — завопил сержант. — Мне только твоего насморка не хватало. Встань ровно. Пошел отсюда. Прими какие-нибудь пилюли и апельсинового соку выпей. Х-хос-споди.

— Я бам гобо-дибудь бдибеду, — пропыхтел Манкузо, на сей раз еще неубедительнее, чем вначале. Затем он отчалил — в своем новом костюме. Такова была последняя практическая шутка сержанта: Манкузо изображал Санта-Клауса с бейсбольной кепкой на голове.

Игнациус игнорировал грохот материнских кулаков в свою дверь и вопли из прихожей по поводу тех пятидесяти центов жалованья, которые он принес домой после целого дня работы. Смахнув со стола блокноты «Великий Вождь», мячик йо-йо и резиновую перчатку, он открыл «Дневник» и начал писать:

Любезный Читатель,

Хорошая книга — драгоценный источник жизненной силы выдающегося разума, сохраненный от забвения и бережно сберегаемый, чтобы разум этот мог жить после смерти.

— Мильтон

Извращенный (и, я подозреваю, довольно опасный) ум Клайда разработал еще один способ умаления моего довольно-таки неуязвимого существа. Сначала я полагал, что обрел в этом царе сосисок и мясном магнате заменителя отца. Однако его злоба и зависть ко мне возрастают с каждым днем; вне всякого сомнения, однажды они окончательно овладеют им и погубят остатки его разума. Величие моего телесного строения, сложность моего мировоззрения, порядочность и вкус, подразумеваемые всей моей манерой держаться, изящество, с коим я функционирую в трясинах сегодняшнего мира, — все это одновременно повергает Клайда в смятение и изумляет его. Ныне он отослал меня работать во Французский Квартал — район, служащий пристанищем для всех пороков, которые человек только мог измыслить в своих широчайших помрачениях рассудка, включая, как я мог бы себе вообразить, несколько современных вариаций, ставших возможными только благодаря чудесам науки. Квартал в чем-то похож, как я себе представляю, на Сохо и определенные районы Северной Африки. Вместе с тем, население Французского Квартала, благословенное американской «настырностью» и «смекалкой», в настоящий момент, вероятно, изо всех сил старается сравняться и превзойти в разнообразии и изобретательности те утехи, которыми наслаждаются жители иных мировых регионов человеческой деградации.

Ясно, что район, подобный Французскому Кварталу, не является надлежащей средой для ведущего правильный образ жизни, непорочного, рассудительного и впечатлительного юного Рабочего Парнишки. Разве Эдисону, Форду или Рокфеллеру приходилось идти наперекор таким обстоятельствам?

Злобный разум Клайда, однако, не остановился на столь простом унижении. Поскольку подразумевается, что я имею дело с тем, что Клайд называет «туристическими делами», я был наряжен в некое убранство.

(Если судить по первым клиентам, которые подходили ко мне в тот, самый первый, день на новом маршруте, «туристы» представляются мне теми же самыми лицами без определенных занятий, которым я продавал в деловом районе. В керосиновом угаре, они, вне всякого сомнения, просто забрели, спотыкаясь, в Квартал и единственно в силу этого, по сенильному представлению Клайда, могут квалифицироваться как «туристы». Интересно, у Клайда вообще была когда-либо возможность видеть тех дегенератов, хронических неудачников и бродяг, которые покупают и, очевидно, кормятся «райскими» продуктами? Между остальными киоскерами — совершенно сломленными жизнью и недужными скитальцами, чьи имена звучат примерно как «Кореш», «Старик», «Приятель», «Длинный», «Кабан» и «Чувак» — и моими клиентами я, очевидно, пойман в капкан чистилища заблудших душ. Тем не менее, тот простой факт, что в наш век все они потерпели сокрушительный провал, поистине сообщает им некое свойство духовности. Кто знает, возможно, они, эти втоптанные в грязь бедолаги, могут оказаться святыми нынешней эры: прекрасно сломанные жизнью старые негры с бронзовыми глазами; загубленные бродяги с пустошей Техаса и Оклахомы; разоренные сезонники, взыскующие пристанища в кишащих грызунами городских трущобах.)

(Тем не менее, я надеюсь, что в своем старческом слабоумии мне не придется полагаться на «горячие собаки» как на источник пропитания. Продажей моих трудов можно будет извлечь какую-то выгоду. При нужде можно будет обратиться к лекционным гастролям, следуя по пятам за ужасной М.Минкофф, чьи преступления против вкуса и пристойности уже были описаны для вас, любезные читатели, в деталях, — для того, чтобы расчистить валуны невежества и бесстыдства, к тому времени уже рассеянные ею по различным лекционным аудиториям страны. Возможно, тем не менее, что и в ее первой аудитории найдется человек достаточно добродетельный, чтобы стащить ее с кафедры и немного отхлестать бичом по эрогенным зонам. Невзирая на все те духовные качества, которыми могут обладать трущобы, они определенно не отвечают никаким стандартам в области физического комфорта, и я серьезно сомневаюсь, сможет ли мое значительное и хорошо сформированное телосложение легко адаптироваться к проведению ночей на голой земле в переулках. Я бы несомненно предпочел держаться поближе к садово-парковым скамейкам. Следовательно, сами мои размеры могут служить гарантией против того, чтобы опускаться слишком низко в рамках структуры нашей цивилизации. [В конечном итоге, я вовсе не убежден, что необходимо некоторым образом достичь самого дна для того, чтобы начать рассматривать обзество субъективно. Вместо того, чтобы двигаться вертикально вниз, можно перемещаться горизонтально наружу, к точке достаточной непредубежденности, где не обязательно предотвращаются минимальные удобства естества. Я был там — на самом краю нашего века, — когда катаклизмическая невоздержанность моей матери, как всем вам хорошо известно, катапультировала меня в лихорадку современного существования. Чтобы быть до конца честным, я должен признаться, что с тех пор положение неуклонно становилось все хуже и хуже. Условия испортились. Минкофф, моя бесстрастная пассия, обернулась против меня. Даже моя мать, движитель моего разрушения, начала кусать длань, кормящую ее. Мой цикл опускается все ниже. О, Фортуна, капризная фея моя!] Лично я пришел к выводу, что недостаток питания и удобств отнюдь не облагораживает дух, а, скорее, порождает в человеческой душе одну лишь тревожность и направляет все лучшие импульсы индивида только на то, чтобы добыть себе какое-либо пропитание. Несмотря даже на то, что я в самом деле веду Богатую Внутреннюю Жизнь, мне еще необходимы хоть какая-то еда и удобства.)