Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

Партийная полиция. Бесцельная изощренность, ибо черными и белыми играет один гроссмейстер. Сам с собой. Против человечества.

Абакумов глянул на меня затуманенным глазом, тяжело вздохнул:

– Эх, брат Пашка, трудно! Государство вести – не мудями трясти… Я понимающе закивал, но все-таки решил напомнить:

– Виктор Семеныч, а что делать с еврейской автономией в Крыму? Абакумов махнул рукой:

– Это пустое! Дай кому надо в мозг, а раскручивать это дело сейчас нет смысла. Теперь у нас дело поважнее выплывает… Он встал, затянул потуже ремень, поправил под погоном портупею, упруго прошелся по кабинету под четкий перезвяк своей конской упряжи из лакированных ремней, пряжек, орденов, медалей, застежек, и волной пронесся за ним пронзительный запах кожи, пота, коньяка, крепкого одеколона, и в гибкой его поступи, во всем тяжелом мускулистом теле с маленькой ладной головой была ужасная сила раскормленного могучего зверя. – Поехали! – приказал он. – Слушаюсь! Разрешите сбегать за шинелью, Виктор Семеныч? – Не надо, – ухмыльнулся он. – В моей машине тепло. И долгий наш проход от кабинета до подъезда 1 – через вагон приемной, где генералы на откидных стульчиках будут ждать нашего возвращения бесконечные часы; через коридор с алыми дорожками, будто натекшими кровью с лампасов абакумовских бриджей; через катакомбную серость гранитного вестибюля, – все это походило на затянувшуюся детскую игру «Замри!». Все встречавшие нас в этот разгар рабочего вечера цепенели по стойке «смирно», руки по швам, спиной к стене, немигающие искренние глаза в широкое абакумовское переносье, вдох заперт в груди, и ясно было, что если им не скомандовать «Отомри!», они так и подохнут в немом субординационном восторге. А я напряженно думал о том, что «заговор врачей» дал трещину в самом основании – еще не родившись толком на свет. Какое-то «выплывающее дело поважнее…» заслоняло воображение нашего замечательного министра. Начальник охраны крикнул зычно на весь склеп вестибюля: «Сми-ирна-а!», дробно щелкнули подкованные каблуки караула, и мы вышли на улицу, в ленивый снегопад, в тишину вечера. Желтовато дымились, маслом отсвечивали фонари, сполохами сияли лампы во всех окнах, шаркали по тротуару лопаты дворников. По квартальному периметру конторы ходили часовые – удивительные солдаты в парадной офицерской форме, с автоматическими двенадцатизарядными винтовками. Для боя и солдаты, и винтовки были непригодны: их держали для устрашения безоружных, потому что внушительный полуавтомат с плоским штыком был тяжел, боялся холода, воды, песка и ударов так же, как и эти матерые разъевшиеся вологодские бездельники. А госстраховскую функцию они выполняли прекрасно – ни одного пешехода не было на тротуаре, по которому ходить вроде бы никому не запрещалось. Шесть телохранителей выстроились от подъезда до дверцы пыхающего дымками выхлопа «линкольна», и на лицах этих молодцов была написана одна туга-тревога: успеть прыгнуть в свой эскортный «ЗИС 110» и не сорваться с хвоста министерского лимузина. Поскольку Абакумов не боялся покушений никогда не существовавших у нас террористов, его любимой забавой были гонки с охраной.

Не успел старший комиссар сопровождения захлопнуть за мной дверцу, а министр уже скомандовал шоферу: «Ну-ка, нажми, Вогнистый!» – и «линкольн» помчался поперек площади Дзержинского. В заднее стекло, бронированное, густо отливающее нефтяной радужкой, я видел, как вскакивает на ходу охрана в уже едущий конвойный «ЗИС», как мигают у них суматошно желтые фары. Над площадью разнесся квакающий рев «коков» – никелированных фанфар правительственной сирены. – В цирк, – сказал Вогнистому Абакумов. Я не удивился. Два-три раза в неделю грозный министр ездит в цирк, где его всегда ждет персональная ложа. Наверное, глубокий психологизм жонглеров, драматическая изощрённость гимнастов, мудрость фокусников возвышали сумеречную душу Абакумова, делали его милосерднее и веселее. Абакумов наклонился вперед и, накручивая рукоятку, как патефон, поднял за спиной Вогнистого толстое стекло, отъединив нас в салоне. И сказал мне озабоченно:

– Значит, так, Павел пошлю тебя в Ленинград. Там предстоит большое дело. Всё областное начальство сажать будем. Продались суки маленковские… Так и запомнился он мне в этом разговоре -уже согласовавший «вопрос» наверху и готовый уничтожить все ленинградскоеруководство,и озабоченно накручивающий ручку стеклоподъемника, как будто заводил он патефон, чтобы мы могли сбацать прямо в салоне модное танго «Вечер».

Я вспоминал много лет спустя тот разговор, читая дело по обвинению бывшего министра государственной безопасности СССР гражданина Абакумова В. С. ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР В. В. УЛЬРИХА. Скажите, подсудимый, за что вас двадцать лет назад, в апреле 1934 года, исключили из партии? АБАКУМОВ. Меня не исключали. Перевели на год в кандидаты партии за политическую малограмотность и аморальное поведение. А потом восстановили.

УЛЬРИХ. Вы стали за год политически грамотным, а поведение ваше – моральным?

АБАКУМОВ. Конечно. Я всегда был и грамотным, и вполне моральным большевиком.

Враги и завистники накапали. УЛЬРИХ. Какую вы занимали должность в это время и в каком состояли звании? АБАКУМОВ. Об этом все написано в материалах дела.

УЛЬРИХ. Отвечайте на вопросы суда. АБАКУМОВ. Я был младшим лейтенантом и занимал должность оперуполномоченного в секретно-политическом отделе – СПО ОГПУ. УЛЬРИХ. Через три года вы уже имели звание старшего майора государственной безопасности, то есть стали генералом и заняли пост начальника Ростовского областного НКВД. С чем было связано такое успешное продвижение по службе? АБАКУМОВ. Ну и что? Еще через полтора года я уже был наркомом госбезопасности. Ничего удивительного – партия и лично товарищ Сталин оценили мои способности и беззаветную преданность делу ВКП(б).

УЛЬРИХ. Садитесь, подсудимый. (КОМЕНДАНТУ.) Пригласите в зал свидетеля Орлова. (СВИДЕТЕЛЮ.) Свидетель, вы хорошо знаете подсудимого? ОРЛОВ. Да, это бывший министр государственной безопасности СССР генерал-полковник Абакумов Виктор Семенович. Я знаю его с тридцать второго года, мы служили вместе в СПО ОГПУ оперуполномоченными. УЛЬРИХ. Что вы можете сказать о нем? ОРЛОВ. Он был очень хороший парень. Веселый. Женщины его уважали. Виктор всегда ходил с патефоном. «Это мой портфель», говорил он. В патефоне есть углубление, там у него всегда лежала бутылка водки, батон и уже нарезанная колбаса. Жепщины, конечно, от него с ума сходили – сам красивый, музыка своя, танцор отменный, да еще с выпивкой и закуской… УЛЬРИХ. Прекратить смех в зале! Мешающих судебному заседанию прикажу вывести. Продолжайте, свидетель…