Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

– Вот так же Лаврентий Палыч с Маленковым-сукой борется… Когда шкуры спустят друг с друга – ОН выйдет… Я был нем и неподвижен. Из приближенных я рукополагался в посвященные. Это была удивительная хиротония – под выкрики клоунов, в цирковом зловонии, в лязге устанавливаемых на опилках решеток, в скачущем темпе циркового марша, под возвещение инспектора манежа: «Ирина-а Бугримова-а с дрессированными-и хи-ищниками-и!»… Абакумов невесело чокнулся со мной:

– В трудное время живем, брат Паша… Отвернулся от меня, с интересом понаблюдал, как дрессировщица лавирует между львами и тиграми, скачущими по тумбам, заметил рассеянно:

– Дреесировщику главное – спину зверью не показывать… Это есть, Пашка, вечный принцип нашей жизни: оглянись вокруг себя – не гребет ли кто тебя… Я подхалимски подсунулся:

– Виктор Семеныч, я ведь на вашу широкую спину надеюсь.

– Зря, – махнул он рукой. – Дом у нас огромный, и никто в нем тебе не поможет, а насрать хочет каждый… Это уж у нас правило такое: убиваем мы вместе, а умираем все врозь…

Виктор Семеныч! Да что с вами со всеми?! Неужели у всех действительно память напрочь отшибло? Да напрягитесь вы, припомните! Припомните, как вы спросили меня рассеянно-доброжелательно:

– А как личная-то жизнь у тебя?… Напрягся я весь, и сердце тревожно заныло, как под швом незажившая рана, а сказал я небрежно, весело:

– Да ничего, устраиваюсь! Как-никак баб в стране на восемь миллионов больше, чем нас, грешных…

– Ну-у? – удивился Абакумов. – А мне-то показалось, что тебе из всех этих мильенов только одна и пришлась по сердцу…

С треском разлетелись швы на тайной моей ране, глубоко упрятанной, мозжащей, незарастающей, как трофическая язва. И страх полоснул холодом. Знает! Рука непроизвольно легла на карман кителя, где всегда лежал загодя приготовленный лист с грифом: «СЕКРЕТНО. ЛИЧНО 261 МИНИСТРУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИКУ АБАКУМОВУ В. С.». – Да ведь с бабами сроду не угадаешь, которой попадешь под ярем! – все еще шутя, как бы посмеиваясь, пытался я отпихнуться. – Это-то верно, – охотно подтвердил министр. – И что – сладкий ярем у твоей евреечки?… Знает. И ведь тоже – ни гуту! Пока не посчитал, что пора. Пора.

РАПОРТ «Настоящим докладываю Вам, что некоторое время назад я вступил в интимную связь с гр-кой ЛУРЬЕ Р. Л. Отец упомянутой гр-ки – бывший профессор ЛУРЬЕ Л. С. арестован органами госбезопасности по подозрению во вредительской контрреволюционной деятельности, но вина его не доказана в связи с тем, что он скоропостижно скончался от сердечной недостаточности во время следствия…»

– Чего молчишь, Пашуня? – ухмылялся Абакумов, но я видел, как его беловзорое лицо наливалось холодной жестокостью. – Или еще не разобрался?.

«… однако считаю, что допустил в известной мере потерю бдительности, и готов любой ценой искупить свое упущение перед Коммунистической партией и органами государственной безопасности. Старший оперуполномоченный по особо важным поручениям подполковник ХВАТКИН П. Е.».

Неловкими цепенеющими пальцами отогнул клапан кармана кителя, достал рапорт и протянул Абакумову. Министр аккуратно расправил сложенный лист, разгладил его на красноплюшевом барьере ложи и, картинно воздев правую бровь, принялся за чтение. А на манеже озверевшие от страха хищники прыгали сквозь горящие обручи, с треском пробивали напуганными усатыми харями бумажные круги, хлестал с визгом бич, горлово покрикивала дрессировщица и пулеметом бил в висок барабанный брэк. Большая дрессура. Окончательная. Абакумов посмотрел на меня с усмешкой, сложил лист и помахал им в воздухе:

– А дату почему не поставил, шахматист? Число-то чего не прописал?

– На ваше усмотрение оставил, товарищ генерал-полковник. Когда сочтете нужным – тогда и поставите…

– Ну что ж, правильно ты решил… Поставлю – если сочту нужным… А пока – старайся, работай изо всех силенок… Раз уж ты у меня – вот здесь, на сердце… – и спрятал сложенный рапорт в нагрудный карман гимнастерки.

Римма, напрасно ты ненавидела меня. Никто из нас не виноват, потому что мы виновны все, именно эта общая виновность и становится с годами людской правотой. Видишь, я взял у тебя в залог отца, а пришлось за это заложить себя. И тебя, конечно. По одной залоговой квитанции положил нас Абакумов в темный ломбард своего нагрудного кармана… – Виктор Семеныч… – обратился я к нему, а он ответил мне скрипучим голосом Магнуста:

– Что же вы задумались, уважаемый господин полковник?… Глянь – нет цирка, нет беснующегося на манеже зверья, нет Абакумова. Только Магнуст – неотвратимый, омерзительный, как конец судьбы – смотрит мне в лицо налитыми буркалами.

– Что не веселитесь, многоуважаемый фатер? – спросил он грустно. А я ответил искренне:

– Прошла охота. Странное дело -заядлые весельчаки часто умирают от чёрной меланхолии… Не сон, не бред, не обморок. Кольцевая река времени оторвала меня от надежного твердого берега, на котором провел я столько тихих беззаботных лет, и поволокла меня вспять, в прошлое, к бездонной прорве, в которую я смотрел всю жизнь.

А теперь бездна заглянула в меня.

На закраине прорвы, над откосом бездны, на срубе черного колодца, уходящего в сердцевину земли – до кипящего красно-черного ада магмы, – сидел жирненький блондинчик в форме майора государственной безопасности. Избранник судьбы. Сверхчеловек Минька Рюмин – торжество нашей действительности над мелодраматическими пошлостями безумного онаниста Ницше. Эх, кабы довелось этому базельскому профессору хоть глазком взглянуть на сбывшуюся его мечту – прорастание «сильной личности» в идеал «человека будущего»! Он бы, наверное, снова окочурился от счастья… Потому что Минька, слыхом не слыхавший о Ницше, был настоящим сверхчеловеком. По ту сторону добра и зла. И говорил он, как Заратустра:

– Сними пенсню, с-сыка, – говорил он доктору Розенбауму, ассистенту академика Моисея Когана. И ширял его под ребра своим знаменитым брелоком-кастетом – бронзовым человечком с огромным острым членом, торчащим между сжатыми Минькиными пальцами. – У тебя же вид один чего стоит, вонючий ты Разъебаум, – убеждал он доктора. – Ты бы взглянул на себя со стороны: харкнуть тебе в рожу охота! Ну, скажи сам, зачем тебе эта пенсия и бороденка с пейсами? На Троцкого, на учителя своего, хочешь быть похожим? Ну, скажи мне по совести, почему ты, с-сыка продажная, не хотел быть похожим на товарища Молотова? Или на Клима Ворошилова? Эх ты, Разъебаум противный…