Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

– Наверное, читали, Виктор Семеныч! Забыли просто. Он ведь помимо книг, подробные романы пишет нам. Агентурная кличка Барсук… – Да-а?… Черт его знает, всех не упомнишь!… Так что с ювелиром? И с бабой этой? – А у бабы этой, у Колокольцевой, видать, промеж ляжек медом намазано: во всяком случае, Крутованов шесть лет с ней живёт, дорогие подарки делает. А она его тетюшкает и нежит, любовь у них неземная, и баба эта – жох, потихоньку, молча, с подарками гешефты проворачивает…

– Продает, что ли?

– Ну да! Продает! Она ничего не продает – она только покупает! Драгоценности у нее невероятные…

– Откуда?

Штука в том, что у нее, кроме мужа и Сергея Павловича, есть еще один хахаль.

– Вот блядь какая! – рассердился Абакумов. – Сколько же ей садунов надо? – Нет, Виктор Семеныч, она не от похоти кувыркается – интерес, можно сказать, возвышенный у нее. Любовник этот – Лившиц, Арон Лившиц… – Скрипач? – Да, скрипач. Главный наш скрипач. И мадам крутит им всем троим рога, как киргиз баранте… – Ага. Ну и что ювелир-то?… – Ювелир донес мне на днях, что привезла она камень в оправе – оценить. Невиданной красоты камешек и размера тоже. Я не поленился, подъехал. И – обомлел: этот самый камень я три года назад отдал Крутованову. – Ошибиться не мог? быстро спросил Абакумов, и по его прищуренным глазкам, наморщенному лбу было отчетливо видно, как он начинает заплетать будущую гениальную интригу. – Ошибиться трудно, Виктор Семеныч, – там на оправе, в платиновой розочке, написано «Rex Saksonia». – Ясно. Давай дальше, – заторопил Абакумов. – Ну, ювелир ей сказал: камень должен стоить триста пятьдесят – четыреста тысяч. Она подумала, что-то прикинула, посчитала и говорит: к вам, мол, завтра с этим камнем придет человек, вы скажите, что вещь стоит двести пятьдесят тысяч, не меньше. – Понял, – кивнул Абакумов. – Назавтра муж явился прицениваться. – Не совсем.

Назавтра явился Лившиц – ювелир его сразу узнал: личность известная, фотографии во всех газетах… А муж явился еще через день. – Значит, эта сучара слупила за дареный камень с них обоих? – восхитился министр. – Выходит… – А зачем ей такие деньги? – с искренним интересом спросил Абакумов. – Чего она с ними делает?

– Оборотный капитал. Другие камни покупает. У нее коллекция будь-будь! Алмазный фонд!

– Ах, друг Сережа мой прекрасный! – тихо стонал от охотничьего восторга Абакумов, ощущавший непередаваемую радость: силок затягивался на шее врага!

– И Пашка Мешик-то, тоже орел! Друг ситный, сидит в Киеве, жрет галушки и помалкивает, мне ни гугу… «Линкольн» затормозил плавно у ярко освещенного подъезда цирка, и мы не успели привстать с сидений, а уж комиссар охраны, дымящийся потным паром, маячил снаружи, дожидаясь команды нажимать на ручку, распахивать дверь. Но Абакумов не торопился в свою ложу, а удобнее уселся на черном шевровом сиденье, смотрел на меня – сквозь меня, как на снегопад за синеватым бронированным стеклом. Потом отвел взляд в сторону, сказал грустно:

– И ты тоже помалкиваешь… гамбиты свои разыгрываешь… Почему?! – Я должен был собственными глазами на камешек глянуть, – внушительно сказал я. – Дело-то серьезное, Виктор Семеныч. – Ну, глянул… и… – И позавчера к вам записался на прием. А вы только сегодня появились. – Верно… – задумчиво сказал Абакумов, хлопнул легонько меня по плечу и тихо похвалил – Молодец, Пашка Удружил… И я решился скинуть последнюю карту, козырную шестерочку:

– Если эту Колокольцеву нежно взять за вымечко, само собой, в надлежащей обстановке, мы там и другие интересные вещички выудим…

– Думаешь? -Уверен. Он ей конфискованные драгоценности дарил. -Хорошо, – кивнул министр. – Займись этим незамедлительно. Аккуратно все обставь, без шухера, чтобы Крут ни о чем не догадался, пока досье не будет готово. – Слушаюсь, товарищ генерал-полковник, – кивнул я, глядя, как переминается на морозе комиссар охраны. – Но вы же велели собираться в Ленинград? Абакумов посмотрел на меня искоса, усмехнулся и отрубил:

– Отставить! Не надо…

Досье на пострела нашего мне сейчас нужнее. А в Ленинграде авось и без тебя справятся…

Да, в Ленинграде и без меня неплохо справились – всех партийных командиров перебили! Боже мой, на какой риск я пошел тогда, сдав Крутованова министру!

Только чтобы не поехать в Питер! Может быть, именно тогда и родился, проснулся, ожил во мне тайный распорядитель моих поступков, безошибочно дававший мне команды «можно!» или «нельзя!». Ведь, сделав ставку на заговор врачей и отбиваясь изо всех сил от ленинградского дела, не мог я тогда предвидеть, что через несколько лет новые хозяева, прикидывая, как избавиться от Абакумова и при этом не слишком сильно измараться, решили в конце концов навесить на него ленинградское дело. И всех причастных казнили.

Господи! Ведь и меня бы замели обязательно! И казнили бы. Меня. Но странный распорядитель моих поступков приказал мне в абакумовском «линкольне»: «Сдай Крутованова! Рискни! Можно!» Я и сдал его. На коротком министерском проезде от Лубянки до цирка на Цветном бульваре. И выжил.

– Пошли, – сказал Абакумов, приподнялся с сиденья, и комиссар охраны мгновенно распахнул тяжелую блиндированную дверцу лимузина, вытянулся «смирно», ел глазами министра. Может, это и был тот Орлов, что с доброжелательной откровенностью идиота поведал на процессе про абакумовский патефон с выпивкой и закуской? Не знаю. Прелесть мимолетных встреч. Как прекрасно, что он со мной не был знаком и не ехал с нами вместе! Он был на суде и обо мне мог припомнить много интересного. А так – совесть охранника была чиста, как и его память. Он внес за нами в ложу чемоданчик-поставец, щелкнул никелированными замками, извлек бутылку «Наполеона», лимонад «Кахетинский» и «Лагидзе», хрустальные бокалы и рюмки, вынырнул на миг за дверь, вернулся с вазой душистых мандаринов и сливочно-жёлтых груш дюшес, воткнул в розетку шнур телефона – и исчез. Над нашими головами бился-заходился в туше цирковой оркестр. Метались разноцветные огни, раскачивалась рябой маской безликая морда амфитеатра, скачущий в петле манежа человек гортанно выкрикивал: «А-ал-ле-е… го-оп!» И запах цирка бил мне в нос – пронзительный, испуганный и наглый. Тяжелый дух звериной шкуры, визжащий смрад мочи, вонь лошадиного пота, острый аромат мандариновых корок, дубовое амбре старого коньяка – все это было запахом мрачно сопящего рядом со мной министра, это было живое благовоние Абакумова. А он с огромным любопытством наблюдал нанайскую борьбу. Смешной номер: двое укутанных в шкуру мальчишек отчаянно боролись, перекувыркивались, становились «на мост», выполняли подсечки, и… упала шкура, а из нее выскочил один-единственный долговязый акробат. Абакумов засмеялся, пригубил из рюмки, погонял коньяк за щекой, сглотнул, поморщился и сказал с усмешкой: