Светлана Нечай - Огненный палец

Кочет пронизал почему-то стену и очутился в пустом с фиолетовыми прожилками пространстве, где внизу едва ли была поверхность, а вверху — небо. Наклонился, зачерпнул ладонями воды. Она светилась подвижными искрами. Растерянно опустил руки. Слишком отчетливо стоял в сознании образ утраты. Рискнул шагнуть, невидимое тело его двинулось над невидимой водой, чуть плещущей. Лиловая полоса у горизонта постепенно высветлилась, приобретя облик. Наконец Кочет разглядел в клубящихся массах контуры человеческого лица, знакомого до сладостных слез. Он и поспешил навстречу — но разве не сон всё? То ли брата-близнеца, с которым жил в одно дыхание до судорожной смерти его и после тоже. Когда Кочета гнали, то чуяли волчью близость брата, слишком любимого, чтобы отречься и понарошку.

Образ исчез. Кочет все брел по светящимся водам, и мука неполного узнавания не покидала его, как будто вернувшегося — но не к живым, заговорившего — но не на том языке. С холма увидел селение с готическими шпилями и зубчатой стеной. Глупые декорации, насупился, и городок сник в стайку экваториальных хижин, затем обрел черты российской деревни, против чего Кочет уже не возражал. По хрустнувшим осколкам стекла вступил на изрытую улицу, что напрочь отсекалась за околицей лиловой мглой. Кочет одну за другой растворял скрипучие двери домов, звал двойника, но большие сумрачные комнаты были налиты тишиной. Присел покурить на прогретую лавку с левкоями. Солнце, подернутое синевой, жгло плечи. Внезапно загудел, затрезвонил колокол в обнаружившейся церкви. Кочет направился туда, ощупывая в кармане не то складной нож, не то свечку. В церкви было прохладно и тихо, звон, как мокрый снег, спускался с высоты и таял. По скрипучей винтовой лестнице Кочет поднялся наверх. Тот, что раскачивал колокол, уже ушел. Было печально и сине, звезды горели на расстоянии вытянутой руки. Фосфоресцирующим пятном светилась деревня. Кочет раскинул руки ласточкой, ахнул и прыгнул. Пронизав насквозь игристую, как шампанское, сферу воды, выбрался в безвидную пустоту, исполненную знаков. Будь гностиком, промокшие очи его глядели бы с трепетом затверживания и узнали карту запредельного. Но не требовал ясности, подозревая в ней заговор.

Кочет дрожал то ли в исступлении, то ли от холода. Инфузорией, но среди известного, — едва помыслил, как просыпался, проспался, просеялся как персть. Катастрофичность усугублялась упорствующим в единичности сознанием, чье бормотание раздавалось теперь со всех побережий космоса. Эта агония, развернутая в парсеки, с невообразимыми гирляндами миров, увиденных мельком, обессилила его. Продолжал истошно вопить, уже очутившись на опушке леса. Ветер сдувал снежинки с краев свежего котлована с Кочетом на дне. Держась за ушибленный бок, выбрался на дорогу и побрел в сторону деревни.

Она носила шаль и шла через поле наискосок, легко, совсем не проваливаясь в снег. «Эй!» — крикнул Кочет и подул на пальцы. Блажь — и блаженство — смыло, он мерз. Женщина приближалась, узкие следы ее должны пересечься с провалами валенок Кочета. Когда это случилось, Кочет близко взглянул в юное лицо, еще раз гаркнул «Эй!», но не обернулась, тогда попросту ухватился за лямку ее рюкзака. От рывка потеряла равновесие, и вот уже вместе с Кочетом барахтаются в снегу. Кочет не сомневался, что пьяна, иначе куда бы к ночи к лесу. Помог подняться, без грубости предложил ночлег. Сразу согласилась, зашагала следом, все так же удивительно не проминая наст.

Уже убедившись, что гостья вменяема, и напоив чаем, Кочет приступил к расспросам. Была не в меру молода, тонка, красива и плохо одета. Люда, так ее зовут, уже год подвизается в странничестве. Кочет переспросил: ищет заработка, жилья или пробирается к родственникам? — Попросту бродит, поскольку тело должно быть чем-то занято. — Почему бы тебе не занять его нормальной работой? Есть у нее специальность? — На работе всегда люди, они мешают. — Чему мешают? — Молиться. — Молятся в церкви, осторожно заметил Кочет. — Молятся в сердце, откликнулась.

Она имеет в виду знаменитую умную молитву христианских аскетов, скоро понял Кочет. Бедное дитя начиталось душеполезной литературы. Мазохизм христианства. Методически растаптывать в себе все человеческое. И каждый стоит как единственный. Но не гордость тут, а бездной округлившееся одиночество. Спустя эпохи Бог ставит духу планку, и поднимает ее все выше — от простых, как нимфы, мифов до ослепительного откровения христианства. Миру неподсильно и первое, и лишь одинокие исполины участвуют в евангелии. Ибо христианство есть целиком теургия собственной плоти, собственной души.

— Меня могут искать, — прервала его размышления Люда.

— Кто?

— Брат.

— Чтобы вернуть домой?

— Чтобы убить.

Кочет вздрогнул. Не помешанная ли эта девица?

— Почему убить?

— Он любит меня… И преследует неотступно месяц за месяцем, местность за местностью, исхудавший, как тень, и всё жаждет мести. Сам нищий, лишенный всего, но что у него на душе? Из каких дебрей он движется?..

— Странничество, кроме прочего, значит еще и грязное белье, случайные связи, водку в подворотне, приемник-распределитель. Или удается избежать?

— Я не захожу в города. Россия же вся из распахнутых безлюдных пространств, как сто лет назад.

— Побираться не стыдно?

— Подавая, люди пробуждаются, и это их иногда спасает. Я и прошу ради Бога. Самой бы и хлеба не надо, ничего не надо…

— Но есть путь монашества, — опомнился Кочет. — Этот институт, кажется, именно предназначен для христианского подвига.

— Я еще очень гордая, — потупилась. — В монастыре хотела бы видеть Монсальват и Шамбалу, в настоятеле — не меньше чем Исаака Сирина. Наверно, я грешу, говоря это, но ведь у каждого своя дорога и надежда.

— Разве у верующих не одна надежда?

— Христианин спасается. А я хотела бы лишь служить Богу, везде, всегда, в этом и любом теле, на земле и в аду.

— Как же тебе удается узнавать Его повеления? А может быть, они нашептаны другим? — жадно продолжал спрашивать Кочет.

— Когда действительно узнаешь Его, этот вопрос исчезает. Как и все вообще вопросы.

— Значит, правда, что фанатическая вера ничем не отличается от шизофрении и ведет разум к маразму, — взволнованно пригвоздил Кочет.

— Мне кажется, жажда знания — всего лишь зуд несовершенства. Совсем недавно ее сделали добродетелью. Пытливость ума осуждается Богом не потому, что слишком многое открывает. Любопытствующий взгляд искажает мир, а разум принимает эти сломанные побеги за истину.

— Разве не к познанию призван человек, единственное разумное существо?

— Разум — орган упорядочения, а не познания. Обожение стало бы гармонизацией мира по горнему начертанию. Так думали о смысле человека еще библейские пророки.