Светлана Нечай - Огненный палец

Парень небрежно выложил на стол широкий нож с витой рукояткой.

— Орудие справедливого возмездия? — догадался Кочет. Внутри у него все пело. Все сомнения были мгновенно разрешены, когда он ощутил влечение, исходящее из некоего центра, влечением этим, как аурой, были пропитаны брат и сестра, и теперь, когда оно коснулось Кочета, он почувствовал невероятное облегчение и обморочную слабость. Гость продолжал говорить. Непроизвольно улыбаясь и кивая часто, Кочет попятился и выбежал, опрокинулся в иссиня-звездный снег, замахал руками, раскачиваясь и мыча, и затрубил задушевно:

— Господи, это Ты! Так долго я скитался среди Твоих творений, ища совершеннейшего, я толкался на ярмарке миров и носил в сердце моем ненависть к пестроте их, и я искал того, в ком слиты ужас и блаженство, того, кто прольет мою душу без остатка, как пригоршню воды. Видал бога-ремесленника, озабоченного жизнью, — и отвернулся. Вне жизни и смерти, геенны и ангельских стай я искал Потустороннего, даже состраданием не соприкасающегося с миром. Много лет собирал из моей души безотказное орудие — и не знал, кому вложить его в руку. Кто Ты, кому нужны нечеловеческие добродетели? Ты поразил душу бедной девушки, и сколько вокруг пораженных Тобой, еще не подозревающих о тайном причастии, ибо Ты отныне их Бог, Ты выводишь их по одному из мира, как из строя, но прежде прокаливаешь на таком огне, от которого рушатся земные оболочки. Ты далек нуждам человека, как чума и вечность. Я буду блистать, как потерянный Тобой рубин, — и Ты увидишь и подберешь меня, и не уронишь больше.

Наконец Кочет вспомнил о госте, озираясь, как чужой, забрался в избу. Пришелец ритмически вращался, повиснув в воздухе над полом. Кочет отметил выражение крайнего испуга в выкатившихся глазах. Пересилив собственную отстраненность, спросил:

— Что случилось?

Тут только заметил, что человек заключен внутрь небезызвестного шара, выглядевшего теперь почти бесцветным. Движущиеся губы пленника свидетельствовали, что он разговаривает, но ни один звук не проникал наружу. Шар обладает изрядной энергией, размышлял Кочет. Не исключено, употребляет людей не самым лучшим образом. Что же предпринять? С долей неуверенности подошел к шару, простер над ним руки и попытался рассечь надвое собственной энергией. Человек внутри изогнулся в конвульсиях. Изо рта его пошла пена. Дрожащий, бессильный, Кочет отступил. Но парня продолжало колотить. Шар убивает уже, пронзила догадка. Кочет выбежал за топором, но, уже замахнувшись, вспомнил, каким катаклизмом отозвалось однажды простое прикосновение. Человеку внутри становилось все хуже. Его корежило, кровь текла из ушей и носа. В отчаянии и растерянности Кочет прибег наконец к немыслимому средству: взмолился к тому, кого едва обрел, к Потустороннему, к бесстрастному, к Господину того собирателя жемчуга, кого на земле знают как бога. И Кочет мгновенно хлынул, излился теплой волной, направленной к шару. Короткие злые молнии заискрились под его руками. Энергия, проводником которой он стал, как бы выела отверстие в оболочке, и через нее безжизненное тело выкатилось на пол, шар же вздрогнул и поднялся выше, прошел сквозь окно и часть стены наружу. Кочет выбежал оценить последствия. Увидел, как шар медленно плывет над их печной трубой, и внутри его лежит, неподвижно скрючившись, гость Кочета. Шар полетел в сторону леса. Кочет ринулся в дом. Гость лежал на полу кухни, силясь подняться.

— Шар, кажется, раздвоил твою особу, — сообщил Кочет. — Дубль отправился в воздушное странствие.

Что лежащий на полу едва ли достоверно его прежний собеседник, Кочету подумалось, едва взгляд упал на чисто выбритое лицо. Первый, помнится, носил некую рассаду бороды.

Гость осматривал свои повреждения.

— Мы не успели познакомиться.

— Сергей, — дружелюбно протянул руку Кочет.

— Себастьян. Эта штука выкатилась из соседней комнаты и начала кружиться в воздухе и тихо расти. Смотреть на нее было приятно и как-то затормаживающе, как задремать в теплой ванне. В середине чудное что-то мелькало, и исходил ломаный свет. Как я оказался внутри? Понятия не имею. И что было потом — тоже, — сникшим голосом закончил Себастьян.

Кочет внимательным взглядом окинул его. Хотел возразить, что пострадавший именно унесен шаром, и неизвестно, звали ли его, например, тоже Себастьяном. Новый гость имел врожденный дефект правой кисти, где вместо пальцев росло некое подобие розовых драже. Помнится, прежний утверждал, что работает на бульдозере.

— Кто ты по профессии, Себастьян?

— Художник. С детства люблю рисовать, да и рука не позволяла особо раздумывать над выбором.

— Ты, помнится, отправился искать сестру, — постарался внести ясность Кочет.

— Да. Мать больна и не выдержит долго этой муки неизвестности. Говорил с психиатрами. Они берутся вылечить сестру от чрезмерного христианского рвения.

— Люда была здесь позавчера, — повторил Кочет. — Дальше она отправилась по дороге на Касимов, кажется.

— Спасибо. Извини за бардак. Успею к вечеру добраться до ближайшего села?

— Да, конечно, — машинально ответил Кочет, хотя за окнами давно стемнело.

Себастьян простился и поспешно зашагал мимо накренившихся крайних оград. На столе остался забытым нож с витой рукояткой.

Любитель гладить кошек, учитель знал, что смерть — это свет и смех. Он жил в плену чудес и изумлялся, что жив. Время его вырастало из неба, высокого и беззвучного, как колокол. Иногда озирался увидеть земное — и глаз долго не различал вещей. Когда-то стыдился своей проницательности — а теперь и она преобразилась в послушание. Следил оком сердце, его сердитые охи от ойкумен. О, эти возвращения впотьмах, а вслед ударам сердца еще доносится тягучая, как патока, тяжелая, как соты, и солнечная мелодия. С той стороны все выглядело столь иначе, что разражался смехом — смехом внезапно потерявшего зрение, смехом сбившегося с пути, смехом еще раз очарованного. Случалось, ускользал не туда и впечатывался в чужую жизнь бессердечным любовником, миражем, магом. Время ограничено веками, и закатывался в кельи веков, чтобы с кошачьей мягкостью переступить из, чтобы упасть в пасть чудовищного льва-солнца. Сегодня, здесь, среди славян, слагал слова, черкал рифмы отточенным карандашом. Сердцевед — неслось ему вслед, и снисходил, любил до блуда, всегда оставаясь только зрителем смен выражения лица и цвета кожи, суффикса имени и сути души.

Когда, сгребя в портфель россыпи рукописей, принял нелепое предложение заведовать школой в бесследной деревне, ощущал в этих сборах дыхание иного ухода и счастье его. Слишком веселый для своих сорока пяти, теперь он лучился всепроникающей ласковостью. Он раздал, расточил нищим духом то, что казалось ему сокровищем, и теперь беспечно насвистывал среди осин одичавшей усадьбы, всемогущий над десятком мечтательных мальчишек, которых сегодня вызвал из класса в эдемский сад на снегу.