Светлана Нечай - Огненный палец

Подвижничество есть по сути постепенное прозрение. Будь оно мгновенным — как бы выдержало бедное сердце открывшуюся бездну убожества, в котором пребывает? Сансара, поток становления — слишком мягкое слово для ловушки подменяющих друг друга страстей, чьи хлопки в ладоши называются волей и окончательный обрыв которых — поистине нищета и свет. Настоящие боги льдообразны, — учил сам себя, лишенный любви. Страсть к миру излечивается лишь страстью к потустороннему — и эта страсть горела в нем бенгальским огнем обожания.

Сироты, с глазами, вперенными в небо, горестно плачущие в окружении людей, много ли нас, думала Люда. «А радость рвется в отчий дом», — знал еще бедный полупомешанный немец, все знают это, но, как детей, отнятых от груди, утешают свои души земными фантазиями. Странный заговор нелюбви к себе, заговор безбожия.

На Люду, не мигая, смотрело не то дерево, не то человек. Падающая в сияющую глубину сердца, прошла мимо, едва ли заметив, — и видение исчезло, как бы втянутое внутрь сосновых стволов. Перед ней появился старик с синими веселыми глазами. Сразу поспешил сообщить, что он также ищет спасения в одиночестве.

— Выбирая аскезу, ты отрицаешь мир, хотя признаёшь, что он — Божье творение, — озабоченно заговорил старик. — Если человек спасается Христом, то человеком спасается всякая тварь. Аскет как никто наделен энергией — и угрюмо отказывает страждущим хотя бы в исцелении. Не спорю, проблема участия или неучастия в мире стара как сама религия, и если Восток знает пару архат-бодхисатва, то христианство — черное и белое монашество.

— Кто я, чтобы вмешиваться в дела Божьи, — пожала плечами Люда. — Я и молить могу лишь об исполнении Божьей воли.

— Хочешь сказать, медицина целиком прерогатива Бога, в чьих руках болезнь — скальпель для врачевания не тела, но души. Но ведь исцелял Иисус!

Снотворное действие, которое оказывала человеческая речь на Люду, сегодня было особенно сильно. Слова старика доносились глухо, как сквозь вату, и не касались сердца. Словно прочтя ее мысли, собеседник замолчал, потом проговорил с обидой:

— Хотел сделать тебя моей помощницей. Мир в недугах как в паразитах и требует бережной руки. Когда все святые отправятся к Богу, кто спасет оставшихся? Кто запишет псалмы озер, отслужит литургию Всевышнему, играя на духах преисподней, как на трубах органа? На Землю возвращается быдло, потому что она все мрачней и мрачней. Но ты еще боишься — раздавать и оступаться, боишься еще отвести взгляд от божества своего.

Внезапно старик поскользнулся и упал. Едва Люда наклонилась, чтобы помочь, как из-под ног ее брызнул неопределенный зверь, не то ласка, не то лисица. Старик же исчез.

Счастье отсечения своей воли, когда не жалеешь, не любишь и не благотворишь — но Бог в тебе проявляется как любящий и благотворящий. Счастье освященности собственной плоти, которая превозмогла уже борьбу с собой и с блаженной и робкой радостью теплится на ладонях Бога. Счастье достоверности бывшего некогда субъективным, а теперь с последней ясностью видимого как основание явленного мира. Уже ничего не нужно Люде, ибо душа вернулась на родину, а тело, улыбаясь, бормочет псалмы и едва узнаёт Землю. Блаженство задыхающегося пчелиного полета ввысь и ввысь уже за пределами извиняемого не покидало ее до самой смерти, наступившей через неделю рано утром на Спасской дороге.

К Рождеству Кочет собственноручно испек блинов и съел их с вареньем. Чревоугодие было самым отчетливым из его пороков, бичуемым посредством неукротимого поедания заплесневелых сухарей с чаем. Пост этот мог прерваться лишь по столь значительной причине, как Рождество или Пасха. Впрочем, сластолюбие Кочета распространялось и на сухари, которыми объедался до изжоги. Помыслы, как ходы в шахматной игре, то безобидные, то страшные. Беспрерывный поединок с ними так изматывал Кочета, что редкие периоды душевного покоя воспринимались с истерической благодарностью. Безоблачное состояние души делало его беспечным, что способствовало неизменно падению и новым мукам покаянного членовредительства. За блинами Кочет размышлял о том, что смысл годовых праздников навсегда для него темен. Ничто не откликалось в нем на кануны. Ощутимый в праздниках призыв к соборности Кочет с горечью отметал, неспособный к «мы». Каков космический смысл годовщин? Узлы ли они неощутимой надмирной решетки?

С блином и керосиновой лампой вышел на террасу узнать, кто стучит. Незнакомец нетерпеливо ринулся навстречу.

— Чего здесь потерял? — осадил его Кочет.

— Эта проститутка у тебя? Говори быстрее!

— Какая проститутка?

— Сам знаешь, какая! Людка!

— Люда?.. А какое тебе, собственно, дело?

— Она мне сестра! — зарычал неизвестный.

— А! — сопоставил Кочет. — Ты тот самый братец, мечтающий ее укокошить. Но объясни, сделай милость, как тебе пришла в голову столь оригинальная идея? Люда была здесь недавно, очень милая девушка. Проститу-утка… Почему проститутка?

Кочет переживал сладострастное наслаждение от произносимых в адрес Люды оскорблений. Ущемленное самолюбие его, нывшее с тех самых пор, как узнал в Люде существо, несомненно руководимое высшими, торжествовало. С чувством стыда, но в том же ерническом тоне продолжал:

— По крайней мере, в радиусе этой деревни проявила себя морально устойчивой…

— Где она?! — Парень с воодушевлением тряс Кочета.

— Нет ее здесь. И ты убирайся, — угрюмо отвечал Кочет.

Как будто успокоенный подобным ответом, парень сел, закурил, быстро и словно про себя заговорил, глядя на огонь лампы:

— Нас двое у матери. Отца не считай, пьяница. У вас чего, свет вырубили, да. Дом подняли вот этими руками. Сестра на три года старше. Над ней с детства все ахают. Раннее чтение, и сразу — учебники, эксперименты с химическими реактивами, рудоискательство, радиотехника, да чем она только не занималась. Школа ей давалась играючи. А у меня с десяти лет на руках мозоли не сходят. Мне — работа, ей — спецшкола, кружки, бассейн. Гости придут — Люда, покажи, Люда, расскажи. Повзрослев, вытянулась в тонкую, как ива, девицу. К ней льнули, несмотря на ледяное остроумие. Я при сестрице пацаном. Поступила в столичный университет. Всегда была для меня идолом, а теперь и надушенной светской львицей, когда приезжала, роскошная, в наш городишко. Ироническое презрение к жизни и смерти, взгляд поверх голов, умение быть нужной и в то же время сторонней, — этому я старательно подражал, учась жить.

Парень замолчал, вперившись в чадящее пламя.

— Ну и что? — прервал молчание Кочет.

— Год назад Люда приехала на зимние каникулы и принялась учить меня не столичному сленгу, но аллегорическому толкованию Евангелий, стяжанию христианских добродетелей, псалмопению и прочему опиуму. Сначала думал, очередной бзик. Вспоминал увлечения ницшеанством, китайской философией и тому подобным. Но здесь что-то окончательное в глазах. Какая-то решенность и обрушенность. Как отрезало шутки, смех, заурядный треп. Лицо то блаженное, то напуганное, то страшно печальное. Я подумал, может, колется. Нет. В клуб, или секту, или общество чудно́е ходит. Вроде нет. Спросишь что — ответит мягко, ласково, аж мороз по коже. Отшила сразу всех друзей, жениха, с которым и дата свадьбы была назначена. Зайдешь к ней в комнату — читает псалмы или в окно глядит невидяще. Я переломил себя. Сходил к попу, все рассказал. Поп омрачился, на следующий день пришел в гости. Завязался у них разговор на богословские темы. Мы с мамой слушаем, переглядываемся. У матери сердце стало прихватывать со времени Людиного заскока. Поп начал повышать голос постепенно, в конце выпрыгнул из-за стола: «Бес в тебе, девка, бес, а не Бог!» — крикнул, крякнул и хлопнул дверью. Люда бледная, глаз не поднимает. Молча ушла к себе. Через несколько дней заявила, что уходит из дома, и чтобы мы ее не искали. А как же университет, свадьба, как же больная мать? Ей всё по фигу. Через труп перешагнет и пойдет, куда ей надо. Ну, я ее запер. Разозлился. Поп приходил, отчитывал. Посоветовал найти колдуна, чтобы беса изгнал. — Парень рассмеялся истерически. — Никогда с мистикой дела не имел, а тут зачастили всякие экстрасенсы, экзорцисты… Однажды я сам листал Евангелие, чтобы понять, что сделало ее такой. Наши комнаты смежные. И вот запертая мной дверь открывается, выходит Люда, кротко так усмехается и говорит: «Мне пора уходить». Ну, я ей как врезал. Потом еще раз. И еще. Помню, мать меня оттащила. А Люда даже не стонала. Вырубилась, правда. И когда я бил ее, ты знаешь, я всем нутром чувствовал, что бью не сестру, а страшного беса, вселившегося в нее. Я в ней врага человеческого почуял. Давно повелось, что Люда всегда и всех заражала своим состоянием, настроением. И теперь меня заразила, конечно. Я набрал у попа книжек, стал читать. И понял: то, что с ней, — не просто ересь, но самое опасное, во что можно превратить христианство. Тот бог, которому она молится, — он враг человека, враг мира и самой жизни. Людка при своем боге духовная проститутка. Шалавится по России, заходит к обыкновенным людям вроде тебя и двумя-тремя фразами роняет в них какое-то смятение, жжение, жажду небывалой чистоты и жертвенности. Как наркоману без дозы тошно, так и тронутым сестричкой эта жизнь с ее трудами, обязательствами и даже озарениями вдруг представляется невыносимо ничтожной, так что хочется, вздев руки, с воплем бежать вон, как из страшного сна. Но куда, куда может бежать человек?! Так мистическая тоска разрешается в запой или самоубийство.