Ирина Верехтина - Длинное лето

Привлеченные криками, калиновцы оставляли свои дела и спешили к калиткам… К Пилипенковскому «треугольнику» Эмилия Францевна пришла с «группой поддержки» из восьми человек. Громко забарабанила в калитку, которая (вот же наглая девка!) оказалась запертой.

– Не отдашь плеер, сама войду и возьму, а ты калитку новую ставить будешь!

– А вы стёкла будете вставлять. Новые. Тронете калитку, я вам окна побью, все! – Вика вышла из дома, демонстративно поигрывая рогаткой.

– О как! Все видели? Все слышали? – распаляла себя Эмилия Францевна. И с удовлетворением разглядела на Викиных щеках блестящие дорожки слёз.

– Что плачешь? Боишься? Не трону я тебя, и калитку твою не трону. Чермен в пятницу приедет, сам с тобой разберётся.

– Со мной родители разберутся… Приедут, а картошка вся выкопана, – всхлипнула Вика.

Зрители восторженно внимали – поглощая, впитывая, вбирая в себя до капли чужое горе, чужое отчаяние и слёзы…

Роза стояла, закрыв ладонями лицо и не отвечая на участливые вопросы калиновцев.

Эмилия Францевна сменила тактику и перешла к мирным переговорам.

– Наша-то Роза твою картошку не копала, в сторонке стояла. Нашу-то – за что обидела? Ей плеер этот отец три года обещал, условие поставил: круглые пятерки по всем предметам, и чтоб четверки ни одной. Девка как проклятая над уроками сидела, подружки гуляют, а она сидит, зубрит. В том году одна четверка была, одна всего, по рисованию! А он упёрся и ни в какую. Девчонка слезами умывалась, а отец всё одно – не купил. А в этот год из кожи вылезла, круглая отличница, и по английскому, и по французскому, и по физкультуре… Так что игрушка эта ей не за так досталась. Она его всю неделю из рук не выпускала, плеер этот, даже спать ложилась с ним. А ты отобрала. Чермен в субботу приедет, спросит – где плеер. Что она ему скажет? Теперь не знаю, что будет, – вздохнула Эмилия Францевна, и по толпе собравшихся эхом прокатился вздох.

Вика, однако, на жалость не повелась.

– Она не копала, – подтвердила Вика, и Эмилия Францевна обрадованно закивала: «Ну вот. Я же говорила, наша Роза никогда не возьмёт чужого, другое воспитание. Я же говорила, она не копала!»

– Так я и говорю, другие копали, а ваша «воспитанная» на шухере стояла, – с презрительной усмешкой продолжила Вика. – А плеер не отдам, пока они мне за картошку не отработают. Мы с каждой грядки осенью по два мешка собирали, а они две грядки выкопали, остальное вытоптали. Так что шесть мешков нам должны. Думаете, мне родители спасибо скажут, когда огород увидят? – не сдавалась Вика.

– Хулиганка! Воровка! – сорванным голосом выкрикнула Эмилия Францевна.

– Это мы ещё посмотрим, кто воровка. Через месяц папа с мамой приедут, они вам устроят. Мы на вас в суд подадим за воровство. Сначала на товарищеском суде всё расскажем, правление соберём. Потом в горсуд заявление напишем, с приложением протокола собрания, – спокойно сказала Вика, и от её спокойной уверенности Эмилии Францевне стало нехорошо. Она представила реакцию зятя («Я вам ребенка доверил, а вы и не знаете, чем она здесь занимается. На всё СНТ опозорили, скандал устроили, не хватило ума помолчать…») – и медленно осела на землю.

Вика демонстративно заперла калитку и ушла в дом. И только за дверью позволила себе слёзы: выкопанную картошку ей не простят, не будет картошки – не будет и денег на репетитора по рисунку. Плеер так или иначе придется вернуть, а без репетитора об Академии живописи можно забыть. Вика опустилась на корточки, привалилась спиной к двери и заплакала.

* * *

«Ба, ты чего? Вставай! Она все равно плеер не отдаст. Ты не бойся, тебе ничего не будет, я папе скажу, что на озеро без твоего разрешения ушла, я одна виновата, а ты ни при чём» – сказала Роза бабушке. Эмилия Францевна тяжело поднялась, отряхнула от пыли юбку и поплелась домой. Все собравшиеся молчали, потрясенные словами девочки. Эмилия Францевна побаивалась зятя, который не позволял ей наказывать внучку за проступки и делать ей замечания. Впрочем, кормить девочку сладостями и разрешать ей валяться в постели до полудня зять тоже не позволял. Жаловаться Инге не имело смысла, и Эмилия отводила душу в разговорах с соседкой по участку.

– Я ему нужна как нянька, пока дочка не вырастет. А как вырастет, тут он меня и турнёт, и Инга моя не заступится. Молчит и в рот ему смотрит, что он скажет, – жаловалась Эмилия Францевна соседке, с которой они частенько чаёвничали, перемывая косточки калиновцам. Забывшись, она «переводила рельсы» на дочь, которую Чермен, по её словам, избаловал донельзя:

– Инге моей ни в чем отказу нет, муж хоть бы раз прикрикнул, ногой бы топнул, совсем совесть потеряла: и то хочу, и это. А Чермен и рад стараться, то ей шубу новую, то круиз Средиземный, – подперев рукой щёку, рассказывала Эмилия, забыв, что минуту назад поносила зятя и упрекала его в скупости и домострое. – Я-то её в строгости воспитывала, воли не давала. А теперь ей слова не скажи, у неё теперь муж есть, ей мать не указ. Жену разбаловал, а дочку в ежовых рукавицах держит, уж как она плеер этот просила, как просила, а он ни в какую. Три года обещаниями кормил, говорил, только за круглые пятерки, а круглых-то не получается у нас. Девчонка вся извелась, а он улыбается, ему – что…

Стараниями Эмилии Францевны мнение калиновцев о Чермене было сформировано неслабое: черкес он и есть черкес. Злой как собака. А плеер дорогой, Чермен его из самой Японии привёз. Страшно подумать, что он с дочкой сотворит…

Черкес по отцу, татарин по матери, Чермен потерял родителей, когда ему исполнилось двенадцать. Мальчика забрал к себе дядя по материнской линии и воспитывал вместе со своим сыном, ни в чём не делая меж ними различий. Дети, рождённые в смешанных браках, у татар считаются своими. Стал своим и Чермен, который так и не смог привыкнуть к татарским обычаям и образу жизни, но смог оценить дядину заботу о нём, хотя в свои двенадцать лет не считал себя ребенком: Чермен был маленьким мужчиной, воспитанный отцом в традициях карачаевских черкесов.

Здесь пора уже сказать, что Алихан, дядя Чермена, был мэром Ферганы, среднеазиатского города с населением триста сорок тысяч человек. Впрочем, мэром он стал, когда Чермену исполнилось четырнадцать. А через три года Алихана застрелили на пороге мэрии.

Оставаться в городе было нельзя, Чермен с Гасаном кожей чувствовали опасность. Тем более, что Алихан успел переписать на двадцатидвухлетнего сына всё что имел, а имел он немало. За три года Алихан продал добрую половину городской собственности, другую половину выгодно сдал в долгосрочную аренду, и деньги лились рекой, оседая на счетах, открытых Алиханом на сына.