Маргарет Этвуд - Лакомый кусочек [litres]

Когда она вернулась к нему в комнату, он уже приступил к наволочке. Теперь он казался успокоенным: он водил утюгом широкими плавными движениями, а не теми короткими рывками, какими гладил первую блузку. Он поднял на нее взгляд.

– Наверное, думаешь, что произошло с зеркалом, – произнес он.

– Ну…

– Я его разбил. На прошлой неделе. Сковородкой.

– О, – проговорила она.

– Я устал бояться, что, войдя как-нибудь туда утром, не увижу в зеркале своего отражения. И тогда я пошел на кухню, взял сковородку и шваркнул ею об зеркало. Они оба очень расстроились, – задумчиво добавил он. – В частности, Тревор, он делал себе омлет, и я ему все испортил. В сковороде осталась масса осколков. Но не вижу причины для беспокойства, это же был вполне объяснимый жест, символизирующий нарциссизм моей натуры, к тому же зеркало было старое и кривое. Но с тех пор они стали очень пугливыми. Особенно Тревор: он подсознательно считает себя моей матерью, и ему очень тяжело. Меня это не сильно трогает, я уже привык. Я убегал от самозванных мамочек, сколько себя помню, они вечно хлопотали вокруг меня, когда я их не просил, все старались меня оградить и спасти бог знает от чего, утешить меня да приголубить, накормить, отучить от курения – вот такая жизнь у сироты. И они пичкают меня цитатами великих: Тревор все цитирует Т. С. Элиота, а Фиш «Оксфордский словарь английского языка».

– И как же ты теперь бреешься? – спросила Мэриен.

Ей трудно было представить жизнь без зеркала в ванной. Она даже засомневалась, бреется ли он вообще. Она еще не изучала его щеки на предмет щетины.

– В каком смысле?

– В смысле – без зеркала.

– А, – усмехнулся он. – У меня есть маленькое зеркальце. Ему-то я могу довериться, я же знаю, что там увижу. Я терпеть не могу зеркала общего пользования. – Он, похоже, утратил интерес к этой теме и продолжал гладить в молчании. – Какая же это мерзость, – наконец произнес он, начав гладить гостевое полотенце. – Терпеть не могу вещей с вышитыми цветочками.

– Я тоже. Мы ими не пользуемся.

Он сложил полотенце и мрачно поглядел на нее.

– Я так понимаю, ты всему этому поверила.

– А… чему? – осторожно спросила она.

– Тому, что я разбил зеркало, и про мое отражение, и тому подобное. На самом деле я разбил его, потому что мне захотелось что-нибудь разбить. Беда с этими людьми: все всегда верят мне на слово. Для меня это как красная тряпка для быка. Никогда не могу преодолеть искушения. А эти мои блестящие догадки насчет Тревора – откуда мне знать, что они правдивые? Может быть, правда в том, что мне нравится думать, будто он думает, что он – моя мать. И вообще-то никакой я не сирота, у меня же есть какие-никакие родители, где-то там. Можешь ты в это поверить?

– А надо? – Она не могла понять, серьезно он все это или нет: выражение его лица не выдавало ни его эмоций, ни мыслей. Возможно, это был просто очередной лабиринт слов, и стоило ей сказать что-то не то или повернуть не туда, как она внезапно наткнулась бы на нечто, с чем не могла бы совладать.

– Как хочешь. Но настоящая правда в том, – он взмахнул утюгом, чтобы подчеркнуть особую значимость сказанного, – что меня подменили. Меня в младенчестве подменили на настоящего ребенка родителей, а они так и не узнали об этом мошенничестве, хотя должен сказать, они всегда что-то такое подозревали. – Он прикрыл глаза и слегка улыбнулся. – Они все повторяли, что у меня слишком большие уши; и на самом деле, никакой я не человек, я родился под землей… – Он открыл глаза и вернулся к своему занятию, но его внимание уже улетело куда-то прочь от гладильной доски. Он слишком близко поднес утюг к свободной руке и вскрикнул от боли. – Черт! – Поставил утюг и сунул палец в рот.

Первым побуждением Мэриен было вскочить и поглядеть на обожженный палец, предложить чем-то его намазать, сливочным маслом или пищевой содой, но она одумалась. Вместо этого она продолжала сидеть молча.

Он смотрел на нее выжидающе и даже немного враждебно.

– Ты что же, не пожалеешь меня?

– Не думаю, что тебе это действительно нужно, – ответила она.

– Ты права. Но мне бы понравилось, – печально сообщил он. – И болит ужасно. – Он снова взялся за утюг.

Догладив последнее полотенце и выключив утюг из сети, Дункан заметил:

– Славная была глажка, спасибо за заботу. Но этого явно недостаточно. Надо будет еще что-то придумать для снятия напряжения. Я не фанат глажки, я этим не одержим, и это не вредная привычка, от которой надо избавиться, просто иногда на меня находит. – Он подошел, беззастенчиво плюхнулся рядом с ней на кровать и закурил. – Это последнее наваждение началось позавчера, когда я уронил свою работу в лужу на кухонном полу и мне пришлось ее высушивать и гладить утюгом. Я ее напечатал на машинке, и мне было влом перепечатывать ее заново, потому что, как только я начал бы продираться сквозь эти словесные заросли, мне бы захотелось все переписать. А так все получилось в лучшем виде, текст не размылся, хотя сразу видно, что листы бумаги отглажены утюгом, потому что одну страницу я таки сжег. Но вряд ли на кафедре будут возражать, это же глупо, если они скажут: «Мы не можем принять статью, которая была выглажена утюгом». Ну, в общем, я ее сдал, а потом надо было как-то прийти в себя, проветрить мозги, поэтому я выгладил все чистое, что было в доме. Потом пошел в прачечную и постирал все грязное, вот почему меня занесло на тот дрянной фильмец, надо было убить время, пока белье сушится. Но меня утомило смотреть на их месилово, а это дурной знак, если мне скучно становится даже во время похода в прачечную, что же я буду делать, если мне вообще все наскучит? Я выгладил утром все, что постирал накануне, и убежал из квартиры.

– И потом позвонил мне, – закончила за него Мэриен.

Ее немного покоробило, что он рассказывал про себя, обращаясь к самому себе, как будто ее тут вообще не было.

– Ах да. Тебе. И тогда я позвонил тебе. Ну то есть я позвонил в твою компанию. Я запомнил название и, видимо, попал на коммутатор и описал тебя девушке, которая сняла трубку, сказал, что ты не очень похожа на обычного интервьюера из маркетинговой компании, и она сразу поняла, о ком я. Ты же так и не представилась.

Мэриен даже не подумала, что не назвала ему своего имени. Она-то считала, что он откуда-то знал, как ее зовут.

Сменив тему, она похоже, вогнала его в ступор. Посасывая сигарету, он молча уставился в пол. Молчание ее нервировало.

– А почему тебе нравится гладить? – спросила она. – Ну то есть, помимо того, что это помогает тебе снять напряжение. Почему именно глажка? Почему, например, не боулинг?

Он подтянул тощие ноги вверх и обхватил колени ладонями.

– Глажка – дело простое и приятное. Я запутываюсь в гуще слов, когда сочиняю все эти бесконечные статьи, я сейчас, кстати, пишу очередную: «Садомазохистские мотивы у Троллопа», а глажка – тут надо просто все расправлять, делать плоским… Но, видит бог, это вовсе не потому, что я адепт порядка и аккуратист, но есть в плоских поверхностях какая-то… – Он изменил позу и теперь изучающе разглядывал Мэриен. – А что, если я слегка пройдусь по твоей блузке, пока утюг еще не остыл? Только рукава и воротник. Такое впечатление, что ты забыла их прогладить.