Маша Трауб - Плохая дочь

Я храню первые ботиночки своего сына и первые туфельки дочки. Они стоят у меня в коридоре, как элемент декора. Там же, на специальной полке, выставлены ботинки, в которых дочка сделала первый шаг. Ее расшитые валенки, в которых она выступала на детском утреннике, первые балетки, к которым я пришивала атласные ленты. Однажды к нам пришла гостья, у которой дети давно выросли, а внуков еще не было, и вежливо спросила: «Маша, а почему у вас обувь на полке?» Я не знала, что ей ответить. Как не знала, каким образом объяснить маме, что мне нужны мои воспоминания, что я хочу знать, как выглядела в три года, в пять, в семь лет. Мне хотелось бы найти пусть размытое фото со школьной линейки, выступления в ансамбле народного танца. Чтобы показать их своей дочери. Она спрашивала, я соврала, что все фотографии хранятся у бабушки.

В одном из ящиков я нашла сваленные в кучу фотографии – мама со вторым или с третьим мужем. Мама одна, мама за столом. Мама в компании, с очередной случайной, на тот короткий момент лучшей, подругой. Но там, в этом ящике, не нашлось места для меня. Не было ни одной нашей с мамой совместной фотографии. Но я и не помню, чтобы мы вместе фотографировались. Что заставляло ее вычищать родовую память? Почему она столь тщательно, маниакально вымарывала из своей и моей памяти прошлое, подменяя реальность легендой, мифом, сплетнями, домыслами? До сих пор не знаю. Не нашла в себе смелость спросить. Даже если бы спросила, мама не ответила бы.

Я помыла полы в своей бывшей детской, вытерла пыль, тщательно протерла люстру и подоконник. Сделав над собой усилие, вернулась к маме в комнату – напомнить про таблетницу и график приема лекарств. Хотя на самом деле мне хотелось рассказать про внука и внучку, про себя, работу, заботы. Я всегда, все годы ждала дня, когда мама спросит, как мы провели выходные, о чем я думаю, про что собираюсь писать. Да хоть про погоду поговорить.

Сейчас я мучаю сына бесконечными вопросами: «Как дела в университете? Как прошла встреча с научным руководителем? Что он сказал? А ты ему? Сколько завтра пар? Что ты ел? Что пил?» Сын стонет, но понимает – проще ответить, иначе я не отстану. Для меня это важно. Особенно пункт про еду.

Однажды меня потряс разговор моей подруги с мамой. Мы пообедали в ресторане, а потом заехали к ней. И мама выспрашивала нас, что мы ели, как это было приготовлено. А какое вино пили? Почему выбрали именно то, а не другое?

Меня мама никогда не спрашивала, что я ела и ела ли в принципе. Я тогда очень позавидовала подруге. Мне очень хотелось обсуждать с мамой блюда, их приготовление, подачу. Мама, умеющая великолепно готовить, владеющая рецептом идеального теста на все, что можно сварить, запечь или пожарить – от беляшей до чебуреков, от мантов до пирожков, так и не раскрыла мне свои кулинарные тайны. Я просила, много раз. «Зачем тебе?» – удивлялась она. Мама не учила меня готовить «с рук», не позволяла даже сидеть рядом, если замешивала тесто.

Тогда, после больницы, мне хотелось наверстать упущенное – сидеть, разговаривать, записывать рецепты, что-то вспоминать, мечтать, планировать. Мне хотелось заплакать и чтобы мама меня пожалела, погладила по голове. Сказала, что я умница и у меня все получится. Я зашла в комнату, решив, что теперь точно все изменится, не может не измениться. Да и я рядом.

– Димка, он же совсем не дурак, умный парень. Волнуюсь за него, – вдруг сообщила мама, когда я открыла рот, чтобы рассказать, как писала сочинение для дочки.

– Что? Какой Димка? – Мое лирическое настроение быстро сменилось тревогой. Мама с ума сошла? Или это последствия травмы? Она назвала Димой своего внука?

– Ну как какой? Санитар!

– Который Митя? – уточнила я.

– Ну а какой еще? Молодой ведь еще мужик, а так жизнь по-дурному сложилась.

Мне пришлось выслушать рассказ про жизнь Дмитрия. Мама рассказывала с вдохновением, будто встретила давно потерянного родственника и была ему несказанно рада. Я хотела выйти на кухню под благовидным предлогом, но мама обиделась – неужели мне не интересно? Ведь Димка ее буквально с того света вытащил!

Тут я окончательно пришла в себя. Ну да, с маминой головой все хорошо. Она решила для себя, что ее спас санитар. Вполне в ее духе. Сколько я ее помню, она приписывала подвиги и достоинства людям, которые в ее жизни всего лишь прошли мимо, по касательной. Да, возможно, ярко появились и эффектно исчезли, но ничего героического не совершили. Неважно – мужчины, женщины. Как бы это объяснить? Когда я всерьез заболела – воспаление среднего уха, с дикими болями, – мама считала, что меня вернула к жизни не ее подруга тетя Наташа, которая сидела со мной, пока она была в командировке. Не тетя Наташа, которая делала мне водочные компрессы, успокаивала, пела колыбельные, кормила, поила. Выхаживала, не отходя ни на минуту. Мама ей даже спасибо не сказала. Она назначила героиней медсестру, которую нашла тетя Наташа. Вялая, всегда будто сонная, равнодушная девушка, приходившая на дом, чтобы прогреть мое ухо синей лампой. За деньги, естественно.

Когда я провалилась под лед во время школьной экскурсии по лесу, мама считала, что меня спасла классная руководительница, которая отвезла меня в больницу (мама, естественно, опять была в командировке), где я пролежала неделю, а не тот случайно проходивший мимо мужчина, который меня вытащил.

У нас с мамой всегда были разные понятия о героизме и героях, о том, кто прав, кто виноват. Я до сих пор не умею прощать предательство, а мама всегда найдет оправдание. Я злопамятная, мама мстительная. Я иду на компромисс, мама сжигает мосты.

Тогда я сидела и слушала мамин рассказ про санитара Дмитрия, а думала о том, что уже ни она, ни я не изменимся. И никакое горе нас не сблизит. Никакая радость не заставит смеяться вместе. Да у нас даже чувство юмора разное. Наверное, это нормально. И, скорее всего, это счастье, что так случилось. Моя дочь не похожа ни на меня, ни на свою бабушку. Она тоже другая. Но и ее, как и сына, я мучаю вопросами: «Что ты ела в школе? Почему не ела? Что сказала учительница? А Лиза? Вы не поругались?» Мне интересно, что случилось на математике, а что на русском. Как она ходила в библиотеку, которая оказалась закрытой, и где в результате нашла библиотекаря. Если это важно для дочери, то важно и для меня тоже.

Я нашла объяснение тому, что мама рассказывала мне про санитара. Убедила себя в том, что мама на самом деле думала про своего единственного и любимого внука. И переживала за него. Но не могла сказать этого напрямую. Мол, да, я беспокоюсь, мне страшно, будь к нему внимательнее, ему сложно. Она передавала свои чувства рассказом про Дмитрия.

Этот санитар после школы поступил в престижнейший вуз, на сложнейший факультет. Зимнюю сессию сдал блестяще. Педагоги прочили ему чуть ли не Нобелевскую премию. Таких студентов – один на миллион. Но перед летней сессией у Дмитрия что-то случилось с головой. Болела так, что хотелось оторвать и выбросить в окно. Или самому в окно шагнуть. От него ушла девушка, которая была не любимой, а просто первой. И Дмитрий слетел с катушек.