Маша Трауб - Плохая дочь

Кажется, это был седьмой день пребывания мамы в больнице. Утром мне позвонила заведующая отделением. Естественно, неизвестный номер.

– С вами говорит заведующая. Приезжайте, забирайте вашу родственницу, – строго сказала она.

– Вы ее выписываете? – уточнила я, уговаривая себя, что, возможно, теперь такие правила – родственникам при выписке звонит непременно заведующая.

– Нет, не выписываю, но вы должны ее забрать. Сегодня же. По собственному желанию.

– По чьему желанию? – Я плохо соображала.

Заведующая уже положила трубку.

Я поехала забирать маму, готовясь к худшему из всех возможных сценариев. Она выбросила-таки женщину из окна? Выбила стекло в палате? Обустроила нелегальную кальянную в туалете? Довела до инфаркта Марка Даниловича? Успела тайно выйти за него замуж? Закрутила роман с анестезиологом, у которого была давняя связь с заведующей терапией? Что еще она могла натворить? В принципе все варианты годились для претворения в жизнь, если за дело бралась мама.

Конечно, я сначала хотела зайти к ней в палату, чтобы хоть немного подготовиться к разговору. Но заведующая встретила меня около лифта. Не понимаю, как она меня вычислила.

– Вы родственница? – спросила она.

Мне очень хотелось отречься от родства, но не удалось.

Заведующая пригласила меня в кабинет, предложила присесть и долго заполняла документы. Я терпеливо ждала, представляя, что нахожусь внутри художественного фильма как актриса. Или как зритель, который вдруг оказался по другую сторону экрана. Это ведь нарочно не придумаешь. Начальник или какой-то другой важный и страшный человек сидит и пишет, а вызванный на ковер мелкий человечек сидит на краешке стула, молчит, теребит в руках платок или вытирает мокрые ладони о брюки, но боится начать разговор первым.

– Ваша родственница… – наконец с тяжелым вздохом начала разговор заведующая, когда я уже вжилась в роль и решила для себя, что все происходящее – кино, просто кино. А в действительности я – взрослая женщина, у которой тоже есть работа, заботы, собственное мнение и, наконец, голос. Пока я составляла про себя гневный монолог и представляла, как сейчас встану, громко объявлю, что не намерена ждать, отвлеклась и даже успокоилась.

– Она систематически не соблюдает правила, – объявила заведующая.

– Кто? – уточнила я, поскольку мои фантазии и риторические размышления увели меня слишком далеко.

– Как кто? Ваша родственница! – патетически воскликнула заведующая.

– Мама. Она мне мать. Я ее дочь, – сказала я.

Голос у заведующей был ужасно противный. Кажется, там присутствовали децибелы. Есть такие голоса – как правило, женские и высокие, – которые пробирают до нервных волокон. Хотя и у мужчин встречаются подобные обертоны.

– Систематически нарушает, я подчеркиваю, – продолжала заведующая. – Мы закрывали глаза, входили в положение, принимали во внимание. Но мы вынуждены… – Она развела руками.

– А кто это мы? – не удержавшись, спросила я, поскольку нас с заведующей в кабинете было только двое.

К личным местоимениям у меня особенная страсть и много вопросов. Мой пунктик. Я, например, терпеть не могу, когда кто-то говорит обо мне в третьем лице, если я стою рядом: «Вот она сказала…» У меня есть знакомый, который говорит о себе исключительно в третьем лице. Даже когда отмечается в социальных сетях. Вот прямо так и пишет – не я, а «Иван Петров с сыном» или «Иван Петров считает». По сравнению с этим традиционные «мы покакали, мы покушали» молодых мамочек кажутся милым лепетом.

Когда я в последний раз слышала, «мы решили» от конкретного человека? Кажется, в тот момент, когда пионервожатая объявляла, что на торжественной линейке я подвергнусь общественному порицанию. «Мы решили, что тебе нужно преподнести урок», – говорила пионервожатая. Я училась в шестом классе. Мама ненадолго вернула меня из сельской в московскую школу, куда я заявилась с золотыми сережками – крохотными гвоздиками в виде цветочков. Я ведь могла все объяснить. Про село на Северном Кавказе, где девочкам уже в год прокалывали уши и вешали здоровенные золотые серьги. И на каждый день рождения и прочие праздники родственники обязательно дарили украшение – золотое кольцо, цепочку, а то и целый комплект. К шестому классу каждая девочка могла похвастаться достаточно увесистым слитком золота, если переплавить в него все подарки. Этому находилось и разумное объяснение. Во-первых, собиралось приданое. Во-вторых, золото можно было продать, обменять. Поколение моей бабушки, прошедшее войну и вообще самые трудные времена, знало, что за золотую сережку можно выторговать стакан муки, который спасет от голодной смерти.

Точно так же собирались отрезы ткани – бархата, шелка, парчи. Отрезы складывались в сундук – на черный день. Туда же отправлялись кружева, тесьма и пуговицы, которые срезались с одежды, если та приходила в негодность.

Сережки-гвоздики, первое украшение в моей жизни, мне подарила бабушка. И никаких других драгоценностей у меня не имелось. Уши, кстати, мне тоже прокололи в селе, лет в десять. Процедуру я помню до сих пор в мельчайших подробностях. Сначала Варжетхан, знаменитая знахарка и гадалка, долго и больно терла мочку моего уха, так что та начала гореть. Я перестала чувствовать ухо. Как я понимаю, так проводилось местное обезболивание. Потом здоровенную иглу, называемую цыганской, подержала над свечой. А после прокола вдела в уши толстую нить, которую требовалось дважды в день протягивать туда-сюда, чтобы не вросла в ухо. И лишь после заживления – долгого и мучительного в моем случае – разрешалось надеть серьги. Непременно золотые. Бабушка тогда собрала зарплату, пенсию, аванс, сняла жалкие сбережения с книжки и купила мне сережки. Специально в город за ними ездила. Ничего дороже этих гвоздиков-цветочков у меня не было и никогда не будет. В детстве я мечтала иметь много украшений, как у всех девочек в селе. Чтобы муж подарил «комплэкт» на рождение мальчика-первенца – серьги, кольцо и цепочку с кулоном. А на рождение девочки «полукомплэкт» – серьги с кольцом или цепочку.

Я грохнулась в обморок, когда великая Варжетхан, которая прокалывала уши только за большие деньги и только девочкам из самых уважаемых семей, проколола мне правое ухо. Проколола левое и лишь потом привела меня в чувство. Левое, кстати, загноилось, и я ходила с пластырем, которым было заклеено чуть ли не полголовы – на мочке уха лежала вонючая марля с какой-то мазью. Варжетхан причитала, что это единственный подобный случай в ее практике. Это ж какой удар по репу-тации!

Я все вытерпела. Варжетхан торжественно вытащила из моих многострадальных мочек нитки и заменила их на сережки. Бабушка стояла рядом и плакала, будто я прошла процесс инициации. Наконец я стала как все нормальные девочки села.