Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

— Как же, как же, — сказал я. — Капитан обнаружил подлодку, а ты не разрешил пустить ее ко дну.

— Это означало бы войну, — пояснил командир. — Теперь капитан на моем месте, командует дивизионом. — И не знаю уж почему, командир чуть погрозил ему пальцем.

Вскоре мой приятель укатил в своей машине на базу. Я остался с офицерами. Все они были молоды и наперебой рассказывали мне о различных случаях, уже переставших быть военной тайной, за что я был им очень благодарен.

Наконец мы поднялись. Командир дивизиона, поравнявшись со мной, тихо сказал:

— Почему бы вам не отправиться с нами? Мы сейчас отваливаем.

— Куда? — улыбнувшись, справился я.

— К горизонту, — неопределенно ответил он.

Особо важных дел у меня не было. Катерок отвез нас в залив к кораблям. Дул ветер. Ночь была какой-то тревожной, более тревожной, чем та, «ливанская». Поднявшись на флагманский корабль, я пристроился на мостике рядом с командиром, и мимо прошли правые зеленые огни дивизиона. Мы заняли место в конце кильватерной колонны, и ночное суровое море приняло нас. Ветер отчаянно завывал в вантах, и мне все казалось, будто кто-то зовет на помощь.

Было что-то очень своеобразное в тревожной ночи и настойчивом ветре, в неясных контурах плавучих крепостей, в их то и дело исчезающих огнях и в раскачивающейся темноте вселенной. Будто мы шли в бой.

Корабли были быстроходные, и вскоре мы остановились «на горизонте». Мглистое сияние, местами подобное звездным туманностям, разливалось над далекими городами. Суши не было видно. Ночь поглотила все. Даже море не воспринималось как море, несмотря на то, что чертовски дуло и длинные валы равномерно раскачивали нас на его просторе. Вокруг только и было, что вой ветра, тяжелые всплески воды о стальные корпуса да влажные далекие созвездия.

Для моряков нет ничего неприятнее такого состояния, называемого дрейфом. Машины молчат. Волны играют кораблями, как порожними канистрами. Вахтенные напряженно вглядываются в ночь. Она камуфлирует серо-синюю сталь боевых кораблей, и издалека они не внушают страха. А ведь, запертые в них, бодрствуют люди, бойцы. Они не спят, чтобы родина спала спокойно. Это красиво, поэтично и верно.

Командир пригласил меня к себе в каюту — тесное и, как мне показалось, строго холостяцкое помещение. Не было в нем ни снимков, ни сувениров, ни картин. Лишь портрет Ленина да много книг. Хозяин на скорую руку приготовил кофе, и распространившийся по каюте домашний запах настроил меня на мирный лад, хотя окружающая нас ночь была далеко не из веселеньких. На Западе бряцали оружием. Положение в Берлине снова угрожало привести человечество на перепутье военных дорог.

Командир — условно назовем его капитаном Исаевым — предложил мне чашку кофе и посоветовал выпить коньяку — против сырости.

Мы деликатно прихлебывали горячий напиток и молчали. Между нами воцарилась какая-то натянутость. Время от времени я переводил взгляд с книг на мужественное, обаятельное лицо и грустные глаза капитана. Его глаза будили мое воображение. Этот человек, казалось мне, хочет чем-то поделиться со мной. Он не случайно пригласил меня, и во всяком случае не из тщеславного желания прославиться на страницах военной печати. Я спросил, пишет ли он. Нет, только много читает. Это было вполне очевидно. У наших офицеров, кроме всего прочего, хорошо и то, что они не картежники и не пьяницы и так или иначе причастны к литературе. Это расширяет их духовный мир и делает их человечными и чуткими. Капитан Исаев принадлежал к тем идеальным читателям, которые любят и книги и их авторов. Почувствовав в нем родственную душу, я осторожно спросил его, почему он такой сумный. Как-то неудобно было сказать этому сильному человеку, этому бойцу, что у него грустные глаза.

Он скупо улыбнулся и попросил меня ничего не писать о том, чем он собирается поделиться со мной. Я неохотно обещал, прибавив, что, может быть, к концу своей жизни я все же не устою перед искушением. Капитан не принял этого условия и самым решительным образом повторил свое требование, иначе, мол, он ничего не расскажет. Пришлось согласиться. Тогда он высказал сожаление по поводу того, что «эту старую-престарую, как море, историю» приходится выуживать на белый свет в такой суровой обстановке.

Я же, прислушиваясь к ночи, к вселенскому гулу, радостно думал, что вряд ли подыщешь более подходящую декорацию для сокровеннейшей исповеди, хотя, по правде говоря, я уже давно сыт по горло всеми этими «старыми историями». Однако капитан, как видно, не очень-то разбирался в таких тонкостях.

Рассеянно глядя на темное стекло иллюминатора, он застенчиво спросил:

— Вы любите осень?.. Я тоже. Особенно морскую осень. В ней есть своеобразная мягкая и светлая печаль, располагающая к созерцанию и влюбленности — к какому-то странному состоянию влюбленности: женщины рядом с тобой нет, а ты все же мечтаешь о большой и короткой, красивой и трагичной любви… Каждую осень я беру отпуск и провожу его в каком-нибудь рыбацком городке — старинном, спокойном и безлюдном. После того, «ливанского», лета я приехал сюда. Этот городок, со своей средневековой уединенностью, как нельзя более отвечает созерцательному настроению. Ты остаешься наедине с собой и можешь размышлять сколько угодно и о чем угодно. Перебираешь в памяти свою жизнь, упрекаешь себя за дурные поступки, стремишься сделаться лучше, строишь разные планы и все чего-то ищешь. В то же время местные девушки не обращают на тебя никакого внимания — их интересуют матросы, курортницы давно разъехались, и ты живешь, поддаваясь то осенней скуке, то сладостному обаянию дюн.

Вы любите дюны?.. Я тоже. Они похожи на верблюдов, улегшихся отдохнуть. Среди них алеет шиповник и растут какие-то особенные, скрученные ветрами травы — печальные в косых лучах усталого солнца, тревожные и полные бешеных порывов, когда дуют серые норд-осты. На влажной песчаной полосе перед ними можно найти желтые и пурпуровые, черные, оранжевые и фиолетовые ракушки, иногда — старинную золотую монетку или же бутылку, выброшенную за борт каким-нибудь скучающим норвежским моряком, а в ней — письмо на эсперанто, чей неизвестный, но предполагаемый и желанный адресат — непременно женщина. Чего-чего только нельзя найти на песчаном берегу!

Он пуст, этот берег, и ялики, вытащенные на песок, кажутся издали кучкой водорослей. С утра до вечера бродил я там, погруженный в мысли о людях, жизни и море. Проголодавшись, возвращался в рыбацкий стан, где обычно ночевал, и повар — мой бывший матрос — на скорую руку поджаривал мне пеламиду, эгейскую ставриду или же потчевал рыбачьей ухой из только что пойманных луфарей. Время от времени я набрасывался на книги и тогда дни напролет не выходил на прогулку, перенесясь в незнакомый мир чужих судеб и чужого счастья. Многое в этом мире было мне по сердцу, многое казалось близким и дорогим. Порою я перебирался в городок, в старый деревянный дом, пропитанный запахом рыбы и кофе. Моя квартирная хозяйка Анна — в детстве переехавшая сюда с эгейского острова Патмоса — была добрая, одинокая, состарившаяся женщина, пережившая немало смертей, кладезь восточной мудрости и старинных легенд. Мы попивали с ней кофе в небольшой комнатушке с низким потолком, и она рассказывала мне всяческие небылицы. В сумерках смутно темнело море. Я любил эти часы.