Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

Больше нам не сиделось здесь.

Мы перебрались в лодку и, взявшись за весла, поплыли к горизонту.

Большой приморский город был дочиста подметен вчерашней бурей. Его безлюдные улицы и старые фасады навевали тоску. Я вздохнул с облегчением лишь после того, как сел в скорый поезд, идущий в Софию, и протер глаза, засоренные песком.

Немного погодя поезд тронулся и тотчас же погрузился в бескрайнюю хмурость октябрьского дня. Струясь с пасмурного белесого неба, она, казалось, обесцвечивала все краски в мире.

Веселые багряные рощи, оливково-зеленые камыши, чистая черная тушь пашен, мягкая охра холмов, атласные небеса — все потемнело, все растворилось в серых тонах ветреного дня.

Мимо меня пробегали голые пейзажи осиротевшей осенней земли, рождая в душе томительную смесь безнадежности, скуки и грусти.

Для одинокого пассажира нет ничего тягостнее таких дней.

Особенно когда в поезде пусто.

В такие дни не помогают и книги. Читаешь, А на страницы падает докучливое отражение серого дня, и кажется, от этого линяет сама фантазия.

Я поднялся и прошел в вагон-ресторан. В нем было пусто и холодно. Не снимая плаща и берета, я заказал рюмку коньяка. В море я немного простудился.

Официанты оказались неразговорчивыми и важными. Таким лучше быть швейцарами. Примирившись с вынужденным одиночеством, я заставил себя думать о разных приятных вещах.

Мне припомнился жаркий летний день, свежая синь моря, желтые берега и черная лодка барбы Николая. Мы ловили рыбу и молчали. Борода его была бурой, словно сухие водоросли.

— Привет, коллега! — произнес кто-то за моей спиной почтительно-фамильярным тоном, прервав мои мысли.

Это был сухопарый бодрый старичок в черном выходном костюме и черном же демисезонном пальто. На голове у него был огромный берет, и быть может, поэтому его монашески худое лицо выглядело совсем миниатюрным. Кашне, к моему удивлению, не было белым, не было и шелковым, а из какой-то бумажной материи в крупную клетку: желто-черно-красное. Старикашка напоминал чучело и невольно вызывал усмешку. Я видел его впервые.

Сначала я было подумал, что он из тех незадачливых провинциальных поэтов, которые всю жизнь мечтают о мировой славе, корпят над входящими и исходящими в каком-нибудь учреждении и, выйдя на пенсию, с буйной ученической страстью отдаются «искусству». Порою — это хорошие люди, мечтатели и вечные неудачники, в которых есть нечто поистине трогательное: их беззаветная любовь к поэзии. Но порою — это озлобленные маньяки, приводящие тебя в бешенство своей грубой лестью, марающие все вокруг себя и превращающие случайную встречу в проклятие.

Этот как будто не был таким. От него веяло каким-то изяществом, артистичностью, чем-то присущим только ему. Скорее всего, в нем сказывалось сдержанное благородство и чувство собственного достоинства.

— Здравствуйте, — ответил я холодновато и немного недоуменно, но опасаясь, как бы он не оказался каким-нибудь знакомым, которого я забыл, тут же добавил более учтиво: — Куда путь держите?

— Да вот, в столицу. На конференцию.

— А-а-а, — протянул я.

Наступило до глупости неловкое молчание. Старичок стоял рядом, словно нищий, и мне было ясно, что он не менее одинок, чем я, и очень не прочь поболтать. Я был готов пригласить его за свой столик, но, с другой стороны, он не казался мне весьма симпатичным. Существует особый вид пассажиров: любопытные. Они беспардонно копаются в твоей душе и осыпают тебя тысячами интимных вопросов. Поэтому я предпочитал оставаться наедине с чудесными воспоминаниями лета и представлять себе грубое обветренное лицо старого моряка — барбы Николая. Но пока я размышлял, как мне поступить, старикан застенчиво обратился ко мне:

— Извините, можно подсесть?

— Прошу! — ответил я, сделав широкий жест, после чего снова замкнулся в себе.

Старикан деликатно опустился на стул. Как видно, он почувствовал мое желание держаться на расстоянии. Мы несколько секунд смотрели друг на друга, а затем одновременно опустили глаза. Мне стало жаль его, захотелось сказать, что я вовсе не гордец или нелюдим, но что-то удерживало меня. Быть может, его вид.

— Извините, что я, так сказать, нахрапом, но… — смущенно произнес он. — Уж очень я обрадовался, увидев вас. День такой скучный, а я человек общественный, не могу без людей. Вы ведь художник, неправда ли?

— Да-а, — не совсем уверенно протянул я. — Как вы угадали?

Старикан усмехнулся с некоторым превосходством.

— По берету и… волосам, разумеется.

— Наружность порой бывает обманчива…

— Скажу не хвастаясь, что я редко ошибаюсь. К тому же у вас длинные пальцы!

— Вы очень наблюдательны, — сказал я с усмешкой.

— Что поделать, профессия, — скромно промолвил мой собеседник.

Я насторожился. Без сомнения, он был как раз из тех, кого я боюсь, как огня.

Старикан привстал и со старомодным поклоном галантно протянул мне руку.

— Позвольте представиться: Петр Камов, заслуженный суфлер республики! — торжественно произнес он, особенно подчеркнув слово «республики», чем вызвал у меня представление о заглавной букве, энергично потряс мне руку и снова сел.

— Иванов, — пробормотал я с невольной улыбкой.

Я не мог не улыбнуться: мне было известно, что есть заслуженные и народные артисты, но о заслуженных суфлерах республики я не слыхивал.

Как бы то ни было, завязался вялый разговор на общие темы. Старикан оказался забавным, словоохотливым и умным собеседником. За каких-нибудь полчаса он выложил всю свою незадачливую биографию, не утаив, что ему стукнуло шестьдесят пять лет, что он «вечный холостяк» и «старый разбойник». Что он хотел сказать последним выражением, я так и не понял. Спросить же не спросил. Неудобно было.

У нас нашлись общие знакомые, мы в меру посплетничали, но настроения откровенничать у меня не было, и поэтому, несмотря на его умелые подходцы, я сохранил полное инкогнито. Меня очень смущал титул «заслуженного суфлера», и я делал все возможное, чтобы пресечь зарождающуюся между нами близость. Порой мне даже казалось, что старикан немного не того.

Мы заговорили о море. Оказалось, что мой спутник страстный удочник. Поняв, что и моя скромная личность принадлежит к «великому племени рыболовов», он незаметно перешел на ты и, мешая ты с вы, рассказал несколько чудесных историй. Так, слово за слово, «заслуженный суфлер» добрался до одной «особенной» истории.

Я заказал два коньяка и при этом вспомнил шутливое двустишие:

— Наш театр принял на себя шефство над заставами и маяками, — начал Камов. — К сожалению, мы редко вспоминали о своих обязанностях, а вспомнив, тотчас же забывали о них. Сценическое искусство — это, как вам известно, тяжелый, непосильный труд. Уйдя с головой в постановки, интриги, премьеры, мы вряд ли вспомнили бы тот торжественный день, в который мы посетили штаб, если бы в местной газете не появилась корреспонденция, взволновавшая весь округ.