Славчо Чернишев - Созопольские рассказы

Босяки и ухом не повели.

— Кричи, говорят! Золотой даешь!

Босяки заорали во все горло.

— Громче, эй! — разъярился Папазян. — Громче! Два даешь!

Босяки заорали громче.

— Три! Три золотой! Еще громче! — в отчаянии понукал их армянин.

Они орали, не жалея сил, однако пароход не остановился. Медленно развернувшись у мола, он вышел на открытый рейд.

Папазян повадился на сиденье, рвет последние волосы на плешивой голове и рыдает. Один из босяков почтительно вытянулся перед ним и, стащив кепку, протянул ее меняле.

— Не плачь, хозяин! Что ни делается, все к лучшему! — сказал он и стал ждать.

Папазян оторопело поднял голову и с изумлением взглянул на босяка.

— Чего тебе?

— Золотые, хозяин!

Меняла яростно отпихнул протянутую кепку и выругался:

— Золотые? Так твою! Научись кричи! Марш отсюда! Марш! — Тут, завидев меня, он соскочил с пролетки и схватил за ухо: — Кофе, сударь! Кофе! Прощальный кофе!.. Вот тебе, вот, вот! — и ну лупить меня по чем ни попало.

Хорошо, босяки вмешались и оттащили меня. Папазян рвал и метал, затем кое-как взобрался на извозчика и помчался в кофейню вымещать злобу на моем хозяине.

Вернулся я, гляжу — Папазян сидит на старом месте притихший, смирный, глаза красные, а лицом потемнел. А хозяин стоит в двух шагах от менялы и успокаивает его.

— Зачэм утешать? Зачэм утешать? — Папазян разрыдался. — Дома́ продал, лавки продал, виноградники продал, все продал! Где спишь?

Как вы впоследствии узнали, ростовщик опоздал, потому что до последней минуты торговался с капитаном Янко из-за старого каика. Все у него, чертяки, было!

Мой хозяин молчит, переступает с ноги на ногу, потом, собравшись с духом, тихо предлагает:

— Чашку, кофе, сударь?

— Дай один чашка!

Помнится, целую гору нагромоздил перед собой.

Немного погодя потребовали кофе почтари. Хозяин приготовил несколько чашек, и я побежал на на почту с подносом, покрыв его стеклянным колпаком, потому что драмудан опять словно с цепи сорвался. А на почте суматоха, паника: из Анхиало передали, что «Фортуна» только что пошла на дно и все, сколько их там было, утонули, триста человек! Я и про поднос забыл, мчусь в кофейню и еще с порога сообщаю новость.

Папазян вскочил, как полоумный.

— Угощаешь всех! Всех угощаешь! — И пустился в пляс на своих коротеньких ножках.

Какое там — всех! Всего в кофейне и было, что три старичка, дремавших над старыми газетами.

Папазян бросился к хозяину, целует его, словно молодая вдовушка, места себе не находит от радости. Сунул мне в руку грош за «добрую весть» и снова взгромоздился на извозчика. Хозяин вне себя от радости засеменил вслед за ним, ну и я тоже.

Приходим на пристань. Босяки сидят на корточках, хоронясь от ветра, и семечки лузгают — пустое брюхо задабривают.

— Молодцы, ребята! — орет, подпрыгивая, Папазян. — Молодцы! Хорошо кричали! Очэнь хорошо кричали! Молодцы!

Достал он тяжелый кошель, порылся и швырнул им под ноги три золотых. Повернулся к моему хозяину, обнял его и сказал:

— Оник, ты мой брат! Мое золото — твое золото!

И опять босякам:

— Слыхали? Триста человек потонул! Триста! Один только живой. Один!.. — Схватился за сердце, пошатнулся и упал.

Люди — к нему, а он уже не дышит. Драмудан присыпал его пылью и соломинками.

Сбежались тут разные ротозеи, спрашивают:

— Что с ним? От чего умер?

Босяк, что кепку протягивал, обернулся и говорит:

— От радости… Чего глаза вытаращили? От радости, что один он в живых остался!

Барба Никос убрал пустые чашки.

— Вот видишь! Кофе — великое дело! — и он пристально взглянул на далекий риф, о который разбивались буруны. — Лодка идет.

Действительно, крохотное рейсовое суденышко боролось со смертоносной силой притяжения грозного рифа. Я поднялся и пошел домой. Я был взволнован, в голове теснились мысли о море и людях.

Всего лишь неделю тому назад я был с рыбацкой флотилией в трехстах милях отсюда, когда нас захватила буря. Целые сутки боролись мы с волнами и ветром. Возле меня были сильные суровые люди, и мы вернулись целыми и невредимыми. А вот теперь — плыви простым пассажиром… среди пассажиров…

Я вышел на небольшую площадь. Все вокруг было сковано сухим морозом, и безлюдный городок смахивал на заброшенную декорацию к средневековой пьесе. Одно лишь море не думало застывать в неподвижной рамке голой зимы. Оно угрожающе вздымалось, бурля и лютуя.

Переживало бурю.

Он погож, по-осеннему ласков, с далекими стратосферными облаками. В успокоенном небе, поблескивая крыльями, плавно кружат буревестники. Синева моря, тяжелая, густая и неподвижная, вобрала в себя всю лазурь неба, и оно выглядит линялым.

На горизонте белеют паруса. Отсюда, с высоты, все кажется рельефным, как на гипсовом макете: неровно изрезанный контур полуострова с выцветшими деревянными домиками и большими зданиями желтого казарменного цвета, голые, бесконечно одинокие островки с ржавыми утесами, осенние тихие берега, чуть намечающиеся тусклой синью очертания далекого мыса Эмине, прозрачные заливы и лимонные шатры деревьев в приморском садике.

Перед окном растет гранат. Его тугие листья еще зелены, плоды — мелкие, осенние. Среди них уныло хохлится последний оранжевый цветок. Вряд ли он завяжет плод.

В комнате приятно пахнет увяданием. Сушеная скумбрия и айва смешали свои столь различные запахи. Огромная, прокаленная светом тишина объяла весь мир.

И в этой тишине умирает капитан.

Он лежит у окна, один во всем пустом доме. Жена его в аптеке, сыновья — в море. Где-то там — за сходящей на нет чертой вечереющего горизонта. Бороздят море на рыбацких судах.

Капитан умирает.

Он далеко не стар, ему всего пятьдесят лет. Жизнь его пронеслась быстро, почти молниеносно. Медленными были лишь секунды, когда приближалась смерть. Он остерегался ее, побеждал стихии, а сейчас вот лежит, истощенный болезнью, знает, что сегодня умрет, и это очень удивляет его — неужели это все таки случится?

Лучше не думать о смерти. У материи свои законы, они куда строже человеческих.

Лучше думать о Танате, который вчера вечером украл с судна пять рыб. Украл по старой рыбацкой привычке, просто так — чтобы «не упустить свое». Они с капитаном ровесники, но Таната женился очень поздно, и дети у него мал мала меньше. С сегодняшнего утра он без работы. Поди, станет рыбаком-одиночкой и с каким-нибудь механиком-пенсионером, владельцем моторной лодки, по целым дням будет рыскать в море.

Плохо то, что кое-кто все еще ворует. А смешно то, что «телефон» у Танаты не в порядке — он не расслышал предупреждения товарищей, и милиционер заглянул в его сумку.

Зачем же в таком случае увольнять глухого? В назидание? Но ведь те, что не страдают глухотой, будут воровать по-прежнему. Дело не в том, чтобы уволить. Может быть, следует увеличить пай?.. Но все равно будут воровать. Плохо еще у нас с сознанием. Хозяева и голод из века в век ломали это самое сознание. В этом-то и все дело.