Василий Ермаков - Мотив

— Ну, ребята, пора, — поторапливает нас Клавдия Степановна, заправляя под берет выбившуюся каштановую прядь. — Все слышали, что сказал Иван Христофорович? Если мы будем работать плохо, нас отправят домой. Представляете, какой это будет позор для каждого из нас, для всей нашей школы?.. Считайте, что это ваша целина, ваша железная дорога Абакан — Тайшет.

Клавдия Степановна устроилась на частной квартире, хорошо выспалась, привела себя в полный порядок, напилась, наверно, чаю с молоком и выглядела в это утро моложе и свежее своих учениц.

Мы направились на картофельное поле. Таял на глазах утренний серенький туман. Становилось теплее. Тянуло сладковато-прохладным запахом перезревшей картофельной ботвы. Порывами налетавший ветер сощипывал листья с берез и осин.

Наше поле рядом с кладбищем. Полуразвалившаяся часовня с луковкой, покрытой истлевшей дранкой, охраняет его покой. Над кладбищенскими старыми соснами, словно подхваченная шальным ветром, с шумом и гамом носится стая ворон.

Разбившись на пары, мы заняли картофельные рядки, едва угадывающиеся под плотным ковром сочной нареги. Четырехпалыми вилами я начал выковыривать из глинистой скудной земли картофельные гнезда, а Юрка подбирать клубни и бросать их в ведро. Клубни мелкие, как клюква. Из липких зарослей нареги наши лица обдает волной мошкары.

— Ну ты молоток, — донесся до меня голос Витьки Аншукова. — Высек Боровка. Натурально высек, как говорит моя мамаша.

— Она и сейчас тебя сечет? — тихонечко поинтересовалась Светка.

— Сейчас нет, — простодушно ответил Витька. — В ней сто шестьдесят, а во мне сколько?

Рост Витьки был сто девяносто два — вся школа знала и гордилась этим. Он уже посещал танцы в клубе имени С. М. Кирова, и это сходило ему с рук. А наш физрук души в нем не чаял, мечтая сделать из него классного баскетболиста.

— Да как тебе сказать, — донесся до меня голос Сашки, отвечавшего, должно быть, на какой-то вопрос Васьки. — Лихо. Поздравляю. Ничего не попишешь — лихо. Но…

— Ну что? — не выдержала Галка. — Проясни свою мысль.

— А то, — ответил Сашка, — что поэма отдает очернительством. Газеты читаете? Радио слушаете? Слышали, как Пастернака за очернительство прорабатывают?..

Значит, я вчера оказался прав — Васька сочинял что-то про Леню-Боровка, поэму, как выразился Сашка. Обидно только, что Васька не дал ее почитать мне.

— Вот те раз! — поразилась Галка. — Какое же тут очернительство? Да Леня-Боровок не такой разве? Он летом забрал меня с танцплощадки за то, что я «стиляла», заволок в свою кутузку и такое предлагал — вспоминать противно.

— А у нас что — все дружинники такие? — спросил Сашка.

— Не хватало еще, чтоб все!

— Вот. Так почему же не противопоставить Лене положительный пример?

— Ну а почему надо так-то? — растерянно пробормотала Галка. — Леня же ненормальный какой-то. Ему нельзя быть дружинником. Он тебя хватает, когда вздумает, тащит в кутузку, а…

— А школьницам не положено ходить на танцы, — подхватила Светка. — Вот и выходит, что Леня-Боровок прав.

— Прав! — возмутилась Галка. — Ничего себе прав. Не положено, так объясни по-человечески. Я, говорит, разодену тебя, как куколку. А еще знамя на демонстрациях носит…

— А ты точно знаешь про железнодорожную столовую? — вкрадчиво спросил Сашка у Васьки. — Ты сам видел, как воруют продукты?.. Смотри, осторожнее с этим. Ты бросил тень на целый коллектив. А коллектив вправе спросить с тебя за клевету…

Сашка начал выражаться на языке, мне непонятном. В его словах угадывался какой-то опыт, мне неведомый. Наверно, это шло от его отца. И понимал Сашка в жизни, кажется, больше, чем я.

— Ты, Сашка, так умеешь все повернуть, что и не поймешь, где правда, — вступил в спор Герка. — Темнишь много. А подлеца подлецом и называть надо, будь он хоть сто раз народным дружинником.

В моих глазах делается сумеречно. Будто при ярком свете наступают холодные потемки. Все немило. В такие моменты, наверно, и не жаль людям расстаться с жизнью. Чтобы отвлечься от боли, я вслушиваюсь в разговор.

— Правильно, Герочка, молодец, — доносится радостный голос Галки. — Будто мы ничего не понимаем. Противопоставляй Лене положительный пример, а он тебе в душу нахаркает и не поморщится.

— Ой, да не в Лене же дело-о, — умоляюще прижав руки к груди, запела Светка. — Нельзя же разменивать золото правды на медяки полуправды. В жизни-то осточертело Леню-Боровка видеть… Ну, не так разве?

От боли в голове хочется взвыть. Ах, Сашка-Сашка, змей подколодный, я еще сочтусь с тобой. Я нахожу взглядом Валю. Руки ее споро перебирают землю — ни одна картофелина не пропадет. Светка же не переломится — сразу видно.

Острым ножом вонзается в мои мозги скрип — подъезжает, переваливаясь с колеса на колесо, таратайка, влекомая равнодушным ко всему мерином. Тетя Нюша, крякая, начинает наваливать на таратайку первые мешки с картошкой. Герка и Васька помогают ей…

— Вот, Нюша, — самой себе говорит тетя Нюша. — Узрила и ты Христово воскресеньице. Пошли вам, детушки рожоные, невестушек хороших…

Два мешка картошки — все, что мы с Юркой успеваем наковырять до обеда. Посреди перекопанной части поля тетя Нюша ставит таратайку с бидоном, в котором плещется молоко, оставшееся от завтрака. Рядом с бидоном стоит что-то запеленутое в ватное одеяло.

— Ну, дитятки рожоные, не чаяла я, што вы так хорошо работать почнете, — довольнехонько воркует тетя Нюша. — Ну, да за Нюшкой и не пропадет: уж и накормлю же я вас.

Можно подумать, что мы вкалываем на ее собственном огороде, а не на поле колхоза, которому все равно, хорошо мы работаем или плохо.

Распеленав одеяло, тетя Нюша обнаруживает вместительный чугун. Снимается тяжелая крышка, и в нос шибает сытным запахом тушеной на луке картошки. Но от этого запаха меня передергивает, к горлу подкатывает гнусный комок тошноты. Мгновенно выступает испарина. Я бессильно опускаюсь на теплую землю…

…Словно из тумана выплывают лица ребят, девчонок, тети Нюши, Клавдии Степановны, Полуянова и незнакомой женщины в белом халате, от которого успокаивающе пахнет валерьянкой. Эта женщина внимательно смотрит в мои глаза, велит наклонить мне голову, а затем быстро поднять ее…

— В город, — как сквозь вату слышу я. — И немедленно к врачу.

Мне уже все равно: в город так в город, к врачу так к врачу…

В больнице определили сотрясение мозга. Я провалялся дней двенадцать. Все эти дни хлестал упорный дождь — иногда вперемежку со снегом. Ночами страшно ревел ветер, едва не ломая старые тополя, которыми был засажен Больничный остров. Наступило время осенних штормов. Белое море, наверно, разгулялось вволю, разогнало суда и суденышки по своим бухтам.