Василий Ермаков - Мотив

Старое деревянное здание больничного корпуса, в котором я лежал, трещало и тягуче скрипело под беспощадными ударами ветра. Каждый раз, вслушиваясь и в завывания ветра и в одуряющий шум дождя, я вспоминал Наттоваракку, сочувствовал ребятам и девчонкам — не сладко, наверно, им приходится там. Законопатили ли фанерками сквозящие окна, навесили ли нормально дверь, выдали ли теплые одеяла? Хоть бы не исполнилось предсказание тети Нюши насчет вшей и чирьев…

А Сашка? Доволен ли, что упек меня в больницу? Удалось ли ему добиться расположения Вальки? Старается, поди, из кожи вон лезет заодно со Светкой — та ведь подыгрывает ему, убеждена, что никто, разве что кроме Герки, да и то потому, что у него отец полковник, даже и на цыпочках не достоин стоять рядом с Сашкой.

На тринадцатый день, ошалев от беспросветной больничной скуки, я упросил врача отпустить меня домой. С головой был полный порядок: нагибайся и выпрямляйся хоть сто раз подряд — ни в глазах не потемнеет, ни в затылке не давит. Одно устраивало меня в больнице — не надо было заботиться ни о завтраке, ни об обеде, ни об ужине, — все будет подано на твою тумбочку в урочное время.

Вопрос этот был для меня не малой важности. Уж больше двух лет я жил в одной комнате с тремя девушками — моей сестрой и ее подругами по лесотехникуму города Петрозаводска Татьяной и Альбиной. Все трое работали сейчас сменными мастерами в лесопильном и тарном цехах нашего лесозавода. Заботу о своем пропитании девушки возложили на меня, выделяя для этого с каждой получки определенную сумму денег. Кормил я их главным образом батонами и кабачковой икрой — с мясными и молочными продуктами в магазинах города было плохо. Девушки не роптали. Они, кажется, все еще не могли привыкнуть к тем удовольствиям, которые открывала перед ними более самостоятельная, чем в техникуме, жизнь — с работой и зарплатой. Я очутился в таком положении потому, что в моем селе Ладва закрылась школа-десятилетка. Доучиваться мне пришлось бы в районном центре, в школе-интернате. Лучше уж мне жить под присмотром родной сестры, рассудили мы с мамой, чем чужих людей.

Взяв с меня честное слово не поднимать тяжелое, не прыгать, избегать резких движений и особенно ударов, врач уважил мою просьбу. Шагая скользкими мостками между черными от дождей деревянными корпусами больничного городка, я почувствовал, что в погоде намечается перемена к лучшему.

Спустившись на Больничный мост, я оперся о ветхие перила и заглянул вниз. Кованый угольник, коим было обито острие бревенчатого ряжа, до отказа набитого валунами, резал бурлящую воду как нос корабля, и мне показалось, что мост снялся с предназначенного ему места и помчался вперед. Ниже моста река разливалась широко и, словно яичница на сковороде, бурлила в каменистом неглубоком русле.

Боковым зрением я поймал черное пятно, спускавшееся следом за мною. Я отвернулся от воды и увидел стройную девушку лет шестнадцати — семнадцати в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом. Лицо ее, тонкое и свежее, поразило меня странным сочетанием радостно-внимательного и рассеянного выражения. Будто ее сияющие серые глаза видели все и в то же время ничего не видели. Весь бодрый и легкий облик девушки так не соответствовал пасмурному настроению дня, что я долго и с изумлением смотрел ей вслед, не замечая усилившегося дождя и того, что холодные капли, скатываясь с шапки, стали проникать под воротник.

Девушка сошла с моста и свернула на мостки, ведущие к гастроному Заводской стороны. Только теперь я догадался пойти следом. Девушка вошла в гастроном, а я спрятался за газетный киоск и стал ждать. Интересно, в каком классе она учится? Если в девятом или десятом, то, стало быть, ее надо искать в школе № 2. Надо попасть в эту школу на вечер старшеклассников. Неожиданно я подумал: «Постой, а как же Валька?» Я подумал об этом с досадой, смутившей меня, и тут же ответил: «А что Валька? Пусть она больше Светку слушает».

Но все равно было не совсем хорошо. Уйти, однако, заставить я не смог себя. Наоборот: сильнее захотелось еще раз увидеть эту необыкновенную девушку.

Она вышла и пошла обратно. Выдерживая определенную дистанцию и очень боясь, как бы девушка не заметила меня, я двинулся за нею.

Легко, но неторопливо шагала она, перекладывая сумку из одной руки в другую. Капюшон был откинут, в густых желтоватых волосах сверкали крупные капли дождя. Эх, если бы набраться смелости и помочь ей донести сумку до дому.

Дождь перестал. Сквозь разорванные ветром облака били мощные лучи солнца. За Больничным мостом девушка свернула к двухэтажному дому, в котором жили врачи больницы. А я-то, дурак, отлежал в этой больнице больше десяти дней и умудрился проглядеть такую девчонку.

Подойдя к крыльцу дома, девушка неожиданно остановилась и внимательно взглянула на меня. Оробев и совершенно потерявшись, я изобразил случайного прохожего, но она усмехнулась:

— Не притворяйся. Ты же давно идешь за мной.

— Больно надо! — брякнул я и протопал мимо, едва не задев ее плечом.

Через секунду я ругал себя распоследними словами — ну кто меня за язык дернул?.. Сворачивая в переулок, где стоял маленький галантерейный магазин, я оглянулся. Девушки на крыльце уже не было.

— Дураком родился, — пробормотал я, — дураком живешь, дураком женился, дураком умрешь.

И все-таки настроение у меня стало таким, что хоть подцепляй крылья и лети по воздуху. Я вернулся на Заводскую сторону и, прежде чем пойти домой, решил заглянуть к Даниле Петровичу, узнать, не вернулись ли наши из Наттоваракки. Если вернулись, я непременно застану или Юрку, или Герку, или Ваську здесь. Меня обогнала коренастая широкогрудая собака. В ее спокойном уверенном беге, в лихо заломленном кренделем хвосте ощущалось чувство собственного достоинства, быть может, несколько преувеличенное. Это был известный всему городу пес Шарик. Он подбежал к приемному пункту и, поскуливая, стал царапать дверь. Появление Шарика с точностью от одного до двух дней предшествовало очередному запою Данилы Петровича. Я повернул к своему дому.

Нина была на работе. Альбина, положив руки на бедра, с отрешенным видом сидела перед зеркалом, а Татьяна, мурлыкая и пританцовывая, сооружала из густейших и длиннейших волос Альбины замысловатую прическу. Верхняя пуговка короткого халатика Татьяны, как всегда, была незастегнута.

Девушки обрадовались моему возвращению и тут же поведали, что в шкафу хоть шаром покати — ни куска батона, ни ложки кабачковой икры. А потом Татьяна, отставив в стороны розовые с ямочками локотки и лукаво поблескивая голубыми глазами, опушенными рыжими ресницами, вкрадчиво поинтересовалась, не присмотрел ли я себе в больнице подходящую невесту. Это была ее излюбленная тема. Я помалкивал. За два года такой жизни к чему только не привыкнешь.