Василий Ермаков - Мотив

— Напле-ел? — возмутился Данила Петрович и стал торопливо, но бестолково расстегивать пальто, чтобы, сняв его, задрать рубаху и показать изуродованную осколками, как он бормотал, поясницу. — Я докажу-у!.. Я докажу вам!..

— Ничего ты мне не докажешь! — осерчал мужчина и так тряхнул кошелкой, что куриная головка закачалась, как маятник. — Плевал я на твои доказательства. Ты вот пить брось — тогда и докажешь…

Он и в самом деле плюнул и деловито понес свою кошелку дальше. Данила Петрович проводил его задумчивым, печальным взглядом, и на лице его стало проступать нормальное, почти трезвое выражение. Сосредоточенно и отстранение нахмурившись, он начал осторожно спускаться со ступеньки на ступеньку. Шарик, радостно вильнув хвостом, последовал за ним.

— А ну-к, погодь! — сказал Леня-Боровок. — Ты чего это, батя, про политику толкаешь?

Данила Петрович, вяло отмахнувшись — какая, мол, там политика, — спустился еще на одну ступеньку. Шарик, боязливо оглянувшись на Леню, отбежал в сторонку, должно быть, ему уже доставалось от Лени.

— Ну-к, погодь! — рявкнул Леня, отлепив от стены тугую, с покатыми плечами спину. — Как дружинник говорю тебе, понял?

Данила Петрович, вобрав голову в плечи и не смея оглянуться, замер, как вкопанный. И столько в его фигуре было приниженности, столько покорности и готовности вытерпеть безропотно все, что Леня ни пожелает, что я забыл и о том, что он был в плену, и что Леня мог забрать меня в свою кутузку и засадить на пятнадцать суток.

— Отстань от человека, — сказал я Лене. — Какое ты имеешь право?

Маленькое лицо Лени исказилось веселой гримасой.

— Ето хто тут про права бормочет? — коверкая слова и ерничая, спросил он. — Дай-ко на тя хляну…

И, обдав меня запахом гнилых зубов, пощупал под моими мышками. Вот такие-то непредсказуемые штуки и внушали, наверно, многим безотчетный страх перед Леней. Волна бешенства окатила меня с головы до ног. В таком, может быть, состоянии и решаются люди лечь на амбразуру. Что есть силы я оттолкнул от себя Леню обеими руками. Зацепившись каблуком за ступеньку, он плюхнулся на тяжелый зад.

— Ты чего-к? — опешил он.

— А ты чего-к? — его же словами отозвался я и сунул руки в карманы: пусть думает, что у меня там что-то остренькое припрятано.

— А ну, вынь руки из карманов! — завопил Леня, пытаясь взять меня на испуг. — По пятнадцати суткам скучаешь? Будут!..

Мне припомнился приблатненный пассажир, с которым я ехал в одном плацкартном купе от Ладвы до нашего города, возвращаясь с каникул на учебу.

— Это проблематично-с, — смелея от наглости, ответил я любимым изречением этого пассажира. — Точно же то, что уши-то тебе я срезать успею. Для такого крокодила, как ты, это непозволительная роскошь-с.

Обалдев от такого забубенного выражения, Леня трусовато изучал меня, прикидывал, наверно, мои физические возможности. В толпе посмеивались. Данила Петрович встревоженно оглядывался то на меня, то на Леню. А тот собирал в кулак всю свою злобу, копил решимость к броску. Вот закроет он сейчас свои тускло-голубые глаза, заскулит для храбрости и шарахнет в меня свою тушу…

— Это кто тут раскомандовался-то? — раздался за моей спиной чей-то знакомый голос. — Никак, ты, Ленька?.. О-ох, пугало ты огородное! С кем связался. С ровней-то небось не больно храбер?

Поднявшись ступеньки на три и тем обезопасив себя от внезапного нападения Лени, я оглянулся. Тетя Нюша из Наттоваракки стояла в дверях магазина. Она была не в фуфайке и не в болотных сапогах, а в плюшевом жакете и в резиновых ботах с огромными — опять же мушкетерскими! — пряжками-застежками. В каждой руке тетя Нюша держала по вместительной хозяйственной сумке. Из одной торчали желтые, как слоновая кость, макароны.

— Пошла ты!.. Кляча колхозная! — в сердцах выматерился Леня, не сводя с меня взгляда, алчущего расправы.

— Полеухала! — проникновенно отозвалась тетя Нюша. — Только пятки миликают!.. Уж кого-кого, а таких-то недоделков, как ты, Нюшка отродясь не баивалась… Да ты, милок, дай пройти-то, дорогу не загораживай. Люди добрые, чего этот хряк пихается-то? Осподи Исус милосердный, уж в город нельзя приехать!..

Одна из сумок тети Нюши ткнулась в оторопевшее лицо Лени, а другая тяжело опустилась на кепку-восьмиклинку. Звучно хрустнули макароны. Леня задрыгал, пытаясь лягнуть тетю Нюшу, но она двинула коленом в его пах, а я подставил ногу, и Леня, как бревно, покатился по ступенькам на нижнюю площадку. Сев, он вытащил из-за пазухи милицейский свисток и что есть силы дунул в него. Но удача отвернулась от Лени: ни милиционер не вывернул из-за угла, ни дружинник. И, не выпуская свисток из губ, Леня побежал куда-то, коротко присвистывая при каждом выдохе. Шарик припустил было за ним, но тут же отстал, тявкнув для порядку пару раз.

— Вишь вот: собаки брезгают связываться с мазуриком, — вздохнула тетя Нюша. — А ведь и у него есть матерь… Дак тебя вылечили? Ну и слава тебе господи. Я уж так расстраивалась — ухайдокали, думаю, парня, картошка того и не стоит… Тебя увезли, а на другой день дожди-то! И хлещут, и хлещут… Ну, говорю, ребята, видно, господь-бог чаю напился, а кран у самовара забыл закрыть. Намучились мы, погеройствовали — есть што вспомнить. Сегодня-то последнее поле доубирываем. Дай, думаю, коли дело такое, съезжу в город, накормлю работничков посытнее, пускай не поминают Нюшку беспутную лихим словом. Макарон вот накупила, маргарину — будет чем потчевать… Да это не мой ли автобус-то с моста скатывается?..

От моста метров триста, а до остановки пять шагов, и можно успеть дойти не торопясь, но тетя Нюша срывается на панический бег. На ходу я перехватил у нее одну из сумок — тяжелую, как кирпичами набитую.

Автобус подкатил. Я подсадил тетю Нюшу на заднюю площадку, и она, пожелав мне найти хорошую невестушку, тут же принялась махать носовым платком, извлеченным из манжета левого рукава жакета, будто я был родным ей человеком, от которого она скрепя сердце вынуждена уехать далеко и надолго.

Выкашлянув синее облачко отработанного газа и тем как бы стронув себя с места, автобус ушел. Я направился обратно к гастроному. Толпа на крыльце рассеялась. Лишь Данила Петрович понуро стоял на нижней ступеньке, поджидая меня. От того, что он был в плену, общался с фашистами, я ощутил к нему невольную, без ведома разума возникающую брезгливость. Не хотелось ни видеть его, ни разговаривать с ним. Можно было, конечно, сделать вид, что я забыл про него, что необходимо отправиться по своими делам, но в этот холодный осенний вечер Данила Петрович выглядел таким заброшенным и беззащитным, что я опять не выдержал — подошел и спросил, не проводить ли его до дому. Он кивнул. Мы пошли Поморской улицей, в глубине которой, ближе к Выгу, находился приемный пункт Данилы Петровича. Шарик, обнюхивая все, что попадалось на его пути, семенил впереди нас, время от времени проверяя, не свернули ли мы в сторону. По мосткам правой стороны улицы, с грохотом и скрипом, тянулась к реке вереница самодельных тележек с порожними бидонами и ушатами, а по левой, от реки, с наполненными — таким способом жители города доставляли воду для своих житейских нужд.