Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Размышления мои были прерваны каким-то шевелением у двери, которая внезапно открылась. Я приняла это за знак и, бросившись к двери, схватила за рукав вошедшего мистера Мармадьюка, настойчиво умоляя его:

— Послушайте… вы должны выслушать меня! Выслушать, потому что это истинная правда! Честное слово, я не такая бессердечная, это ошибка! Все не так! Со мной это не может случиться! Ведь я Аманта Старр! Аманта Старр!

Он глядел на меня сверху вниз, мучительно, пристально вглядывался, потом сказал:

— Верно. Ты Аманта Старр, это правда. И потому-то ты здесь, именно потому, что ты — это ты. Так-то, барышня!

И с этими словами, от которых я буквально замерла, парализованная услышанным, он повернулся и, взяв поднос, отворил дверь и вышел.

Он ушел, а я все стояла, оглушенная этими ужасными словами. Но почему я ощущаю этот ужас? И тут же явилась мысль: потому что я — это я .

И я подумала: вот я и вернулась к реальной жизни. Я — это я.

В конце концов я все-таки заснула, но спала плохо, беспокойно. Раз или два на лестнице, ведущей ко мне на чердак, мне почудились шаги. А потом вдруг с совершенной ясностью я услышала, как пробуют дверную ручку.

В Данвилле мистер Мармадьюк от меня не избавился, а повез в Лексингтон, куда собирались для торгов и сделок множество торговцев живым товаром — и отборным, и тем, что попроще. Выбранных рабов транспортировали потом вниз по реке. Мистер Мармадьюк продал меня не на торгах, а по личной договоренности мистеру Кэллоуэю, человеку в своем деле известному, набиравшему партию в Луизиану.

На следующий день после моего водворения на чердак мы отбыли в Лексингтон, но прежде чем это произошло, мистер Мармадьюк рассказал мне, что кое-кто старается мне помочь. Дамы из церкви в Сент-Томасе приходили к нему с визитом и настоятельно просили подождать до тех пор, пока они соберут пожертвования или, возможно, устроят благотворительный базар.

— Но это год к пожару, — сказал мистер Мармадьюк, — а потом еще меня постараются обштопать. Да, да! Знаю я эту публику! У каждой из них полно негров, а меня постараются обштопать, чтоб тебя освободить. Ну а по мне, — выпалил он, — негров этих хоть бы и вовсе не было! Не нужны они мне, и ты не нужна. А потом, — прибавил он, — еще и в газетах пропишут. Чем дольше я у него живу, тем вернее попасть в газеты, а тогда неприятностей не оберешься, — хмуро заметил он.

Распрощались мы с мистером Мармадьюком в конторе невольничьего рынка Робардса на Уэст-Шорт-стрит. Сундучок мой он приказал тащить мальчишке-негритенку.

— Это с тобой в придачу идет, — хмуро проговорил он, после чего вдруг сказал: — Ты зла-то на меня не держи. Слышишь?

Онемев от изумления, я глядела на него. А он продолжал:

— Я ведь, черт побери, тут не виноват. Если отпустить на свободу тебя, так каждый черномазый в округе станет требовать того же! Не я создал черномазых, не я сделал из них невольников!

Мне хотелось крикнуть, что никакая я не черномазая, что я вовсе не невольница, что я Аманта Старр, Аманта, Крошка Мэнти, маленькая мисс Конфетка! Я с трудом удерживала в себе этот крик.

Шагнув ко мне, он наклонился, приблизив к самому моему лицу голову, и я разглядела даже чешуйки перхоти, прилипшие к младенчески-розовой коже под редкими и седыми волосами; лицо его было серовато-белым, как сало, и очень грустным; покачивая головой, он говорил:

— Может, и не так плохо выйдет… На хорошенькую девушку, как ты, вполне может польститься какой-нибудь молодой кобель из Луизианы, один из тамошних французишек… Купит тебя, и знаешь, что он будет с тобой делать? Знаешь?

Он придвинулся совсем близко, но я не слышала, что он говорит, я лишь внимательно разглядывала его, пристально вбирая в себя каждую мелочь — красные жилки глазных яблок, еле заметные шелковистые складочки в уголках рта, серое пятно на зубе. А потом вдруг шепотом, страшным, доверительным, он сказал:

— Он будет тебя …ть!

Он произнес слово, которое на моей памяти никто никогда не говорил в моем присутствии, слово грязное, мерзкое, которое почему-то колоколом отозвалось в душе со всей ясностью узнавания, а вернее, ясностью кошмара, потому что слово это несло с собой тьму — темный таинственный вихрь, с гулом пронесшийся не только в пустоте сознания, но и, как ни странно, на периферии тела, в конечностях. Я почувствовала, как пощипывает от него пальцы, как холодеют ноги, как бегут мурашки по спине, ощутила не ужас, не желание, но нечто неизъяснимое, чему нет наименования. Мне показалось, что душа моя отделяется от тела, как бы парит в пространстве, полная смутной жалости к покинутому телу, к тому, что еще так недавно было Амантой Старр.

— Да-да! — подтвердил он.

Говорил он слегка в нос, гнусавым голосом белого бедняка, голосом его несчастной юности.

— Да-да, а потом, когда состаришься, и думать про это забудешь — тогда уж это не важно будет… Но вот что было, этого у тебя не отнимешь — негр ты или белый, не отнимешь, и все тут! — Он помолчал. — А вот у меня, — начал он и осекся, сморщив лицо в скорбной гримасе своеобразного извращенного удовлетворения, — у меня этого вовсе не было… Так и говорить не о чем, у самого завалящего негра и то больше есть, что вспомнить… А я все только грязь месил по дорогам да на баб красивых облизывался, с нежными руками да пышной грудью, а когда они проезжали мимо, я сторонился, отступал в канаву… Да, сторонился. — Он погрузился в тяжкое раздумье. — Да… А потом… — неожиданно он сплюнул на пол, — …я разбогател, да все в жизни приходит слишком поздно. — Он встрепенулся, распрямился, очнувшись. — Я ведь чуть было не пришел к тебе прошлой ночью, знаешь? — сказал он. — Даже за ручку двери взялся… Ты разве не слыхала?

Подавшись вперед, он ждал ответа, как будто от этого что-то зависело. Потом он сделал движение, словно собираясь отвернуться. Но он не отвернулся. Порывшись в кармане, он достал оттуда что-то и сжал в руке.

— А может, это будет не так уж и плохо, — сказал он. — Может, тебе это по вкусу придется, а если и не придется… — Он помолчал. — То чего уж там! Окончится и это…

И он протянул мне что-то.

— Вот, — решительно сказал он, — возьми!

Безотчетно я протянула руку, и он бросил что-то мне на ладонь.

Это был серебряный доллар.

Он вгляделся в мое лицо, словно ожидая увидеть что-то, след благодарности, удовольствия, чего-нибудь, и не найдя, нетерпеливо мотнул головой и сказал:

— Так что зла ты на меня не держи.

Он вышел, а я осталась с долларом в руке.

Мне было стыдно, что я не швырнула этот несчастный доллар ему в лицо, серовато-белое, как сало, грустное старческое лицо со слезящимися влажными глазами. Что остановило меня — непонятно, но теперь, вспоминая этот случай, я не знаю почему, но рада, что не отвергла его дар.