Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Посидев так с минуту, словно приходя в себя, он за руку поднял меня с пола и вгляделся мне в лицо. Потом сказал:

— Ну вот, теперь ты попробовала… Слышишь? — Помолчав, он опять оглядел меня и, словно убедившись в чем-то, добавил: — Да, а еще раз пробовать не станешь. Не такая ты, чтобы пробовать еще раз!

Печальная правда этого высказывания неприятно резанула меня, отозвавшись болью в душе. Мистер Кэллоуэй пихнул меня, несильно, но так, что я все же отлетела к кровати и упала на нее, обратив к нему взгляд испуганных, но уже совершенно сухих глаз; взяв свечу, он приказал мулату, черт его дери, отправляться заниматься своим делом, лениво отвесил ему оплеуху, когда тот шмыгнул мимо него к двери, после чего, забрав свечу, и сам направился вон, по-прежнему то и дело подергивая штаны и шлепая босыми пятками по половицам.

Следующее, что сохранилось у меня в памяти, это 590-тонный пакетбот «Королева Кентукки», на борт которого мы поднялись несколько дней спустя в Луисвилле, чтобы плыть в Новый Орлеан. Пройдя по сходням, мы очутились на главной, то есть нижней палубе. Мы — это я и мулат, который следовал теперь за мной, бдительно не спуская с меня глаз, готовый в любую минуту схватить, если мне вдруг придет в голову спрыгнуть в воду. Из-за тюков и мешков вынырнул мистер Кэллоуэй. Выглядел он настоящим щеголем — в превосходных клетчатых панталонах, узких наваксенных сапогах, элегантно поскрипывающих при малейшем движении, и красном жилете, на котором красовалась толстая, как канат, золотая цепь. Наряд его довершали манишка, черный сюртук, черный галстук и черная же шляпа; в углу рта была лихо закушена внушительная черная сигара, а черные усы были завиты и блестели, нафабренные, словно лакированные. Мистер Кэллоуэй был при полном параде, приготовившись к своему триумфу — путешествию вниз по реке.

Решительно преградив нам путь, мистер Кэллоуэй как штык наставил на меня сигару.

— А тебя, девушка, — сказал он, — я помещу наверху в каюте. Словно ты настоящая дама, поняла? И будешь сидеть там все время, а выходить только для променада. — Он с удовольствием просмаковал слово, употребление которого говорило о его светскости, а также бывалости. — И не вздумай никому жаловаться или рассказывать о себе. Ясно?

Повернувшись, он ткнул своей сигарой куда-то во тьму, вглубь палубы.

— Глянь-ка! — приказал он.

Там, в дальнем конце за машинным отделением, виднелся огромный загон. Среди мотков пеньки, брусков сала, бочонков виски и связок табака, мериносных овец и свиней — богатства штата Кентукки — вповалку валялись люди. Как мне показалось, человек тридцать негров, черных и светло-коричневых, мужчин, женщин и детей. Примостившись возле тюков и опершись на них, они глядели на проплывавшие берега, болтали и смеялись или же спали, похрапывая; какой-то негр курил пеньковую трубку, негритянка заботливо выбирала гнид из волос своей дочурки. Двое мужчин были в кандалах, у обоих рука и нога были прикованы цепями к опалубке. Это была невольничья партия мистера Кэллоуэя, также представлявшая собой богатство штата Кентукки.

— Погляди сюда, — сказал он. — Если станешь глупить, так и тебя прикуют цепью. И будут держать там в темноте и тесноте. Видишь вон тех негров? — Он сделал паузу для пущего эффекта. — Это плохие негры, буйные. На севере Кентукки черномазым не умеют обламывать рога, не то что на юге. Так вот, этим неграм рога еще не обломали как следует, вот они и буянят. Если станешь глупить, будешь ехать там, внизу, и когда стемнеет, они покажут тебе, что к чему. Мое дело маленькое — лишь бы синяков тебе не насажали, а так — мне-то что. Идем-ка, давай!

С этими словами, громко скрипя наваксенными сапогами, он направился к трапу, или как там называется лесенка наверх, на верхнюю палубу, где располагались салон и каюты. Вслед за ним я прошла через бело-золотую роскошь салона, туда, где были каюты для дам. Мистер Кэллоуэй широко распахнул дверь и вошел. Вошла и я.

— Я в тебя деньги вложил, — сказал он. — По мне, так лучше бы ехать тебе внизу, и пускай там эти кобеля попортят тебя на сотню-другую. Хлопот будет меньше.

Бросив эту фразу тоном человека щедрого и бывалого, он вышел, прикрыв за собой дверь, запер ее, после чего пошел вкусить момент наивысшего наслаждения в салоне, когда, развалившись на алом плюше под сенью улыбающихся и толстощеких, словно страдающих свинкой купидонов и лепных рогов изобилия, роняющих безобразно красные яблоки, он сунет себе за ворот салфетку и доверительным тоном станет заказывать стюарду французское фрикассе из телячьих почек и ветчину в маринаде a là viennoise [7] По-венски ( фр. ). , и «поживее, черномазый, мне кларета».

«Королева Кентукки» считалась некогда превосходным судном. Но было это давно. Сейчас же двигатель его трясся и дрожал, грозя в любую минуту рассыпаться, а когда какой-нибудь элегантный и сверкающий свежей краской гордый пароход гудел, требуя пропустить его, и проносился мимо в победных клубах черного дыма, капитан «Королевы Кентукки» не осмеливался принять вызов и подбросить в топку дров, увеличивая скорость. Но хотя фрикассе из телячьих почек больше напоминало теперь угли пожарища, а кларет смахивал на уксус, и «Королева Кентукки» не тщилась поддерживать свою былую репутацию, сохраняя королевское достоинство, достоинству мистера Кэллоуэя, как и его представлению о роскоши, она вполне соответствовала, особенно в те минуты, когда, щегольски приодевшись и положив локти на стол красного дерева, сей процветающий работорговец украдкой косился на свое отражение в зеркальном стекле бара, подымая стакан с пуншем с привычным, но таким утешительным: «За ваше здоровье, джентльмены!»

Джентльмены — ни убавить, ни прибавить!

Я же между тем лежала навзничь на своей койке в двухместной маленькой каюте, похоже, самой маленькой и грязной каюте на всем пароходе, и глядела в потолок, слушая пароходный гудок, от которого дребезжало стекло иллюминатора, а потом нетерпеливо зазвонил колокол, лопасти взбаламутили воду, судно содрогнулось, а вместе с ним содрогнулись и койка, и я сама, и «Королева Кентукки» вышла на фарватер.

И в этот момент так ясно, словно это было вчера, мне вспомнилась каюта парохода и я, так же лежавшая на койке, и так же прислушивавшаяся к суете отплытия, и так же оставленная одна в дребезжащей тесноте каюты. Было это много лет назад, в прошлой жизни, во время первой моей поездки из Старвуда на Север, когда мы направлялись из Луисвилла в Цинциннати и отец, оставив меня в каюте, ушел по своим делам, удалился в свой отдельный мир.

Настоящее и прошлое слились воедино в ощущении того, как меня оставили, бросили, хотя тогда для девятилетнего ребенка то был момент скорее приятный, момент ленивой, сонной удовлетворенности, сейчас приобретший совсем иной смысл и обернувшийся неисцелимой тоской и покинутостью, а картина отца, закрывающего за собой дверь каюты, слилась с другой картиной — как тот же отец оставляет меня в Оберлине среди людей с бледными, как мучной червь, лицами, оставляет, чтобы жить в свое удовольствие, променяв меня на мисс Айдел, бросить в цепкие лапы торговцев, обрекших меня на участь рабыни, чтобы потом, сейчас, лежала я в этой тесной каюте, качаясь на волнах темной реки, темной, потому что сгущалась тьма.